Штирлиц кончил прослушивать эту магнитофонную запись, быстро поднялся и отошел к окну, чтобы не встречаться взглядом с тем, кто вчера просил пастора о помощи, а сейчас ухмылялся, слушая свой голос, пил коньяк и жадно курил.
– С куревом у пастора было плохо? – спросил Штирлиц не оборачиваясь.
Он стоял у окна – громадного, во всю стену, – и смотрел, как вороны дрались на снегу из-за хлеба: здешний сторож получал двойной паек и очень любил птиц. Сторож не знал, что Штирлиц – из СД, и был твердо уверен, что коттедж принадлежит либо гомосексуалистам, либо торговым воротилам: сюда ни разу не приезжала ни одна женщина, а когда собирались мужчины, разговоры у них были тихие, еда – изысканная и первоклассное, чаще всего американское, питье.
– Да, я там замучился без курева… Старичок говорун, а мне хотелось повеситься без табака…
Агента звали Клаус. Его завербовали два года назад. Он сам шел на вербовку: бывшему корректору хотелось острых ощущений. Работал он артистично, обезоруживая собеседников искренностью и резкостью суждений. Ему позволяли говорить все, лишь бы работа была результативной и быстрой. Присматриваясь к Клаусу, Штирлиц с каждым днем их знакомства испытывал все возрастающее чувство страха.
«А может быть, он болен? – подумал однажды Штирлиц. – Жажда предательства тоже своеобразная болезнь. Занятно. Клаус полностью бьет Ломброзо 1 – он страшнее всех преступников, которых я видел, а как благообразен и мил…»
Штирлиц вернулся к столику, сел напротив Клауса, улыбнулся ему.
– Ну? – спросил он. – Значит, вы убеждены, что старик наладит вам связь?
– Да, это вопрос решенный. Я больше всего люблю работать с интеллигентами и священниками. Знаете, это поразительно – наблюдать, как человек идет на гибель. Иногда мне даже хотелось сказать иному: «Стой! Глупец! Куда?!»
– Ну, это уж не стоит, – сказал Штирлиц. – Это было бы неразумно.
– У вас нет рыбных консервов? Я схожу с ума без рыбы. Фосфор, знаете ли. Требуют нервные клетки…
– Я приготовлю вам хороших рыбных консервов. Какие вы хотите?
– Я люблю в масле…
– Это я понимаю… Какого производства? Нашего или…
– «Или», – засмеялся Клаус. – Пусть это непатриотично, но я очень люблю и продукты и питье, сделанные в Америке или во Франции…
– Я приготовлю для вас ящик настоящих французских сардин. Они в оливковом масле, очень пряные… Масса фосфора… Знаете, я вчера посмотрел ваше досье…
– Дорого бы я дал за то, чтобы взглянуть на него хоть одним глазом…
– Это не так интересно, как кажется… Когда вы говорите, смеетесь, жалуетесь на боль в печени – это впечатляет, если учесть, что перед этим вы провели головоломную операцию… А в вашем досье – скучно: рапорты, донесения. Все смешалось: ваши доносы, доносы на вас… Нет, это неинтересно… Занятно другое: я подсчитал, что по вашим рапортам, благодаря вашей инициативе, было арестовано девяносто семь человек… Причем все они молчали о вас. Все без исключения. А их в гестапо довольно лихо обрабатывали…
– Зачем вы говорите мне об этом?
– Не знаю… Пытаюсь анализировать, что ли… Вам бывало больно, когда людей, дававших вам приют, потом забирали?
– А как вы думаете?
– Я не знаю.
– Черт его поймет… Я, видимо, чувствовал себя сильным, когда вступал с ними в единоборство. Меня интересовала схватка… То, что будет с ними потом, – не знаю… Что будет потом с нами? Со всеми?
– Тоже верно, – согласился Штирлиц.
– После нас – хоть потоп. И потом, наши люди: трусость, низость, жадность, доносы. В каждом, просто-напросто в каждом. Среди рабов нельзя быть свободным… Это верно. Так не лучше ли быть самым свободным среди рабов? Я-то все эти годы пользовался полной духовной свободой…
Штирлиц спросил:
– Слушайте, а кто приходил позавчера вечером к пастору?
– Никто…
– Около девяти…
– Вы ошибаетесь, – ответил Клаус, – во всяком случае, от вас никто не приходил, я был там совсем один.
– Может быть, это был прихожанин? Мои люди не разглядели лица.
– Вы наблюдали за его домом?
– Конечно. Все время… Значит, вы убеждены, что старик будет работать на вас?
– Будет. Вообще я чувствую в себе призвание оппозиционера, трибуна, вождя. Люди покоряются моему напору, логике мышления…
– Ладно. Молодчина, Клаус. Только не хвастайтесь сверх меры. Теперь о деле… Несколько дней вы проживете на одной нашей квартире… Потому что после вам предстоит серьезная работа, и причем не по моей части…
Штирлиц говорил правду. Коллеги из гестапо сегодня попросили дать им на недельку Клауса: в Кельне были схвачены два русских «пианиста». Их взяли за работой, прямо у радиоаппарата. Они молчали, к ним нужно было подсадить хорошего человека. Лучше, чем Клаус, не сыщешь. Штирлиц обещал найти Клауса.
– Возьмите в серой папке лист бумаги, – сказал Штирлиц, – и пишите следующее: «Штандартенфюрер! Я смертельно устал. Мои силы на исходе. Я честно работал, но больше я не могу. Я хочу отдыха…»
– Зачем это? – спросил Клаус, подписывая письмо.
– Я думаю, вам не помешает съездить на недельку в Инсбрук, – ответил Штирлиц, протягивая ему пачку денег. – Там казино работают, и юные лыжницы по-прежнему катаются с гор. Без этого письма я не смогу отбить для вас неделю счастья.
– Спасибо, – сказал Клаус, – только денег ведь у меня много…
– Больше не помешает, а? Или помешает?
– Да в общем-то не помешает, – согласился Клаус, пряча деньги в задний карман брюк. – Сейчас гонорею, говорят, довольно дорого лечить…
– Вспомните еще раз: вас никто не видел у пастора?
– Нечего вспоминать – никто…
– Я имею в виду и наших людей.
– Вообще-то меня могли видеть ваши, если они наблюдали за домом этого старика. И то вряд ли… Я не видел никого…
Штирлиц вспомнил, как неделю назад он сам одевал его в одежду каторжника, перед тем как устроить спектакль с прогоном заключенных через ту деревню, в которой теперь жил пастор Шлаг. Он вспомнил лицо Клауса тогда, неделю назад: его глаза лучились добротой и мужеством – он уже вошел в роль, которую ему предстояло сыграть. Тогда Штирлиц говорил с ним иначе, потому что в машине рядом сидел святой – так прекрасно было его лицо, скорбен голос и так точны были слова, которые он произносил.
– Это письмо мы опустим по пути на вашу новую квартиру, – сказал Штирлиц. – И набросайте еще одно – пастору, чтобы не было подозрений. Это попробуйте написать сами. Я не стану вам мешать, заварю еще кофе.
Когда он вернулся, Клаус держал в руках листок бумаги.
– «Честность подразумевает действие, – посмеиваясь, начал читать он, – вера зиждется на борьбе. Проповедь честности при полном бездействии – предательство: и паствы, и самого себя. Человек может себе простить нечестность, потомство – никогда. Поэтому я не могу простить себе бездействия. Бездействие – это хуже, чем предательство. Я ухожу. Оправдайте себя – бог вам в помощь». Ну как? Ничего?
– Лихо. А вы не пробовали писать прозу? Или стихи?
– Нет. Если бы я мог писать – разве бы я стал… – Клаус вдруг оборвал себя и украдкой глянул на Штирлица.
– Продолжайте, чудак. Мы же с вами говорим в открытую. Вы хотели сказать: умей вы писать, разве бы вы стали работать на нас?
– Что-то в этом роде.
– Не в этом роде, – поправил его Штирлиц, – а именно это вы хотели сказать. Нет?
– Да.
– Молодец. Какой вам резон мне-то врать? Выпейте виски, и тронем, уже стемнело, скоро, видимо, янки прилетят.
– Квартира далеко?
– В лесу, километров десять. Там тихо, отоспитесь до завтра…
Уже в машине Штирлиц спросил:
– О бывшем канцлере Брюнинге он молчал?
– Я же говорил вам об этом – сразу замыкался в себе. Я боялся на него жать…
– Правильно делали… И о Швейцарии он тоже молчал?
– Наглухо.
– Ладно. Подберемся с другого края. Важно, что он согласился помогать коммунисту. Ай да пастор!
Штирлиц убил Клауса выстрелом в висок. Они стояли на берегу озера. Здесь была запретная зона, но пост охраны – это Штирлиц знал точно – находился в двух километрах, уже начался налет, а во время налета пистолетный выстрел не слышен. Он рассчитал, что Клаус упадет с бетонной площадки – раньше отсюда ловили рыбу – прямо в воду.
Клаус упал в воду молча, кулем. Штирлиц бросил в то место, куда он упал, пистолет (версия самоубийства на почве нервного истощения выстроилась точно, письма были отправлены самим Клаусом), снял перчатки и пошел через лес к своей машине. До деревушки, где жил пастор Шлаг, было сорок километров. Штирлиц высчитал, что он будет у него через час, – он предусмотрел все, даже возможность предъявления алиби по времени…
2.1945 (19 часов 56 минут)
(Из партийной характеристики члена НСДАП с 1930 года группенфюрера СС Крюгера: «Истинный ариец, преданный фюреру. Характер – нордический, твердый. С друзьями – ровен и общителен; беспощаден к врагам рейха. Отличный семьянин; связей, порочивших его, не имел. В работе зарекомендовал себя незаменимым мастером своего дела…»)
После того как в январе 1945 года русские ворвались в Краков и город, столь тщательно заминированный, остался целехоньким, начальник имперского управления безопасности Кальтенбруннер приказал доставить к себе шефа восточного управления гестапо Крюгера.
Кальтенбруннер долго молчал, приглядываясь к тяжелому, массивному лицу генерала, а потом очень тихо спросил:
– У вас есть какое-либо оправдание – достаточно объективное, чтобы вам мог поверить фюрер?
Мужиковатый, внешне простодушный Крюгер ждал этого вопроса. Он был готов к ответу. Но он обязан был сыграть целую гамму чувств: за пятнадцать лет пребывания в СС и в партии он научился актерству. Он знал, что сразу отвечать нельзя, как нельзя и полностью оспаривать свою вину. Даже дома он ловил себя на том, что стал совершенно другим человеком. Сначала он еще изредка говорил с женой, да и то шепотом, по ночам, но с развитием специальной техники, а он, как никто другой, знал ее успехи, он перестал вообще говорить вслух то, что временами позволял себе думать. Даже в лесу, гуляя с женой, он молчал или говорил о пустяках, потому что в РСХА в любой момент могли изобрести аппарат, способный записывать голос на расстоянии в километр или того больше.
Так постепенно прежний Крюгер исчез; вместо него в оболочке знакомого всем и внешне ничуть не изменившегося человека существовал другой, созданный прежним, совершенно не знакомый никому генерал, боявшийся не то что говорить правду, нет, боявшийся разрешать себе думать правду.
– Нет, – ответил Крюгер, нахмурившись, подавляя вздох, очень прочувствованно и тяжело, – достаточного оправдания у меня нет… И не может быть. Я – солдат, война есть война, и никаких поблажек себе я не жду.
Он играл наверняка. Он знал, что чем суровее по отношению к самому себе он будет, тем меньше оружия он оставит в руках Кальтенбруннера.
– Не будьте бабой, – сказал Кальтенбруннер, закуривая, и Крюгер понял, что выбрал абсолютно точную линию поведения. – Надо проанализировать провал, чтобы не повторять его.
Крюгер сказал:
– Обергруппенфюрер, я понимаю, что моя вина – безмерна. Но я хотел бы, чтобы вы выслушали штандартенфюрера Штирлица. Он был полностью в курсе нашей операции, и он может подтвердить: все было подготовлено в высшей мере тщательно и добросовестно.
– Какое отношение к операции имел Штирлиц? – пожал плечами Кальтенбруннер. – Он из разведки, он занимался в Кракове иными вопросами.
– Я знаю, что он занимался в Кракове пропавшим ФАУ, но я считал своим долгом посвятить его во все подробности нашей операции, полагая, что, вернувшись, он доложит или рейхсфюреру, или вам о том, как мы организовали дело. Я ждал каких-то дополнительных указаний от вас, но так ничего и не получил.
Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его:
– Пожалуйста, узнайте, был ли внесен Штирлиц из шестого управления в список лиц, допущенных к проведению операции «Шварцфайер». Узнайте, был ли на приеме у руководства Штирлиц после возвращения из Кракова, и если был, то у кого. Поинтересуйтесь также, какие вопросы он затрагивал в беседе.
Крюгер понял, что он слишком рано начал подставлять под удар Штирлица.
– Всю вину несу один я, – снова заговорил он, опустив голову, выдавливая из себя глухие, тяжелые слова, – мне будет очень больно, если вы накажете Штирлица. Я глубоко уважаю его как преданного борца. Мне нет оправдания, и я смогу искупить свою вину только кровью на поле битвы.
– А кто будет бороться с врагами здесь?! Я?! Один?! Это слишком просто – умереть за родину и фюрера на фронте! И куда сложнее жить здесь, под бомбами, и выжигать каленым железом скверну! Здесь нужна не только храбрость, но и ум! Большой ум, Крюгер!
23 декабря исполняется 70 лет Льву Константиновичу Дурову. За свою творческую жизнь этот замечательный артист мхатовской школы создал немало образов на сцене и киноэкране. И все же для меня лично и, полагаю, что и для многих других, он остается актером одной роли . Но зато какой роли! Именно после нее неприметного Дурова стали узнавать в новых фильмах и припоминать, что он снимался и во многих предыдущих.
Это роль агента-провокатора Клауса в телесериале Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны» - единственного персонажа, о которого Штирлиц не побрезговал замарать свои белые перчатки. Писать об этой роли сложно. Цитирование реплик не может передать того, что необходимо видеть и слышать. К счастью, каждый из нас видел все это на экране множество раз и увидит еще неоднократно.
Кинокритики единодушны в том, что фильм в целом получился сильнее положенного в его основу романа Юлиана Семенова. Великий режиссер и звездный актерский ансамбль создали из добротного занимательного детектива явление культуры, ставшее одним из символов советского киноискусства ХХ века. И Дуров в этом ансамбле сделал, на мой взгляд, едва ли не больше всех. На основе нескольких страничек литературного первоисточника он создал поистине инфернальный, и в то же время ужасающе реальный образ, стоящий вровень с «подпольным человеком» Достоевского.
Этороль-предупреждение. В исполнении Дурова Клаус - предтеча, который буквально вопиет с экрана: «Грядет некто за мной, кто будет еще ужаснее меня!» Другой вопрос, вняло ли общество предупреждению, узнало ли множество Клаусов, когда из своего подполья они валом повалили на авансцену. Похоже, что не узнало... Причину такой общественной слепоты следует искать в том, что если Клаус чем-то и выделяется на общем фоне, то только своей серостью и заурядностью. Страшное и противоестественное обаяние этого субъекта в том, что он скучен .
Штирлиц . А в вашем досье скучно, Рапорты, донесения. Все смешалось... Нет, это не интересно. Занятно другое. Я подсчитал, что по вашим рапортам, благодаря вашей инициативе, было арестовано 97 человек. И все они молчали о вас, все без исключения. А ведь их в гестапо довольно лихо обрабатывали... Вам бывало больно, когда людей, дававших вам приют, потом забирали?
Клаус . Черт его поймет... Вероятно, я чувствовал себя сильным, вступая с ними в единоборство. Меня увлекала схватка! Ну а что с ними было потом, не знаю. Ну а что будет потом с нами, со всеми? После нас хоть потоп! Среди рабов нельзя быть свободным. Так не лучше ли быть самым свободным среди рабов? Я-то эти годы пользовался полной духовной свободой.
Вот именно, черт его, конечно, поймет! Клаус глуп и пошл, как черт Ивана Карамазова. Нормальный же человек, ни в каких чертей не верящий, просто не в состоянии постичь эту адскую пошлость, всю глубину скрытой за ней бездны. И потому оказывается перед ней голым и беззащитным. Тайна Клауса в том, что действительно силен и свободен . Глупость и невежество тоже титаны, - сказал однажды Маркс. Но уразуметь особую природу этой титанической силы и свободы, оказывается, труднее всего.
Профессиональный навык шпиона, агента-провокатора заключается в умении входить в доверие, залезать в душу, выдавая себя не за того, кем являешься на самом деле. Разумом все мы это хорошо понимаем, и такие качества теоретически ни для кого не могут быть неожиданными. И все же, сталкиваясь не на экране, а в реальной жизни, с заведомыми шпионами, люди практически не вспоминают и не задумываются об особенностях их профессии. Вроде бы, это должно приходить в голову в самую первую очередь, но почему-то не приходит. Почему же? С одной стороны, это показатель высокого мастерства залезающего к нам в душу агента. А с другой стороны, залезание в душу облегчено тем, что в народе давно сложился устойчивый стереотип положительного отношения к людям из разведки, безотчетного к ним доверия.
Когда речь заходит о бойцах невидимого фронта, сразу возникает целый шлейф положительных литературных и кинематографических ассоциаций - от «Подвига разведчика» до «Щита и меча», от «Адъютанта его превосходительства» до «Семнадцати мгновений весны».Герои Кадочникова и Любшина, Ю. Соломина и Тихонова олицетворяют в массовом сознании чудо-богатырей, рыцарей без страха и упрека, достойных только поклонения и подражания.
Бесспорно, они того достойны. Но... между прочим, в какую нарядную, безупречно сшитую и подогнанную форму одеты эти герои? В эсэсовскую или белогвардейскую. Мелочь, конечно, но сочетание любимого положительного киногероя с вражеской формой - вещь отнюдь не шуточная. (Кстати, американцы никогда не допускают подобных промахов в своей кинопродукции. Советская военная форма в их фильмах всегда сшита нарочито аляповато, сидит мешком и совсем непохожа на настоящую. И это не от безграмотности костюмеров и реквизиторов. Это от глубокого знания и учета законов психологической войны. У нас же одному только Штирлицу пошили чуть ли не сто комплектов формы, в мельчайших деталях совпадающей с оригиналом). Пусть создатели «Адъютанта его превосходительства» и «Семнадцати мгновений» того и не хотели, но объективно эти мелочи послужили романтизации белогвардейщины и нацизма на подсознательном уровне зрителей. Первые молодежные нацистские группировки появились в Москве как раз в середине 70-х годов, сразу после выхода сериала на телеэкраны. Сперва их пленяла красивая эсэсовская форма, а потом некие умные гады пристегнули к ней и все остальное. Не этой ли причине мы обязаны и тем, что чужая «демократическая» идеологическая форма, надетая сегодня на многочисленных выходцах из спецслужб, не противоречит их образу «героев-разведчиков»?
И еще, не в обиду будет сказано сценаристам, режиссерам и исполнителям, но созданные ими образы рыцарей без страха и упрека со Штирлицем во главе - не вполне достоверны. Это, скорее, лубочные персонажи, имеющие мало общего с действительностью, с настоящей работой разведчика. Недаром же Штирлиц немедленно превратился в героя множества анекдотов. И мы их с удовольствием рассказываем друг другу, ибо чувствуем, что все экранные приключения Штирлица - не более чем лубок. Мы понимаем, что он вместе с Мюллером, Шелленбергом, ХолтоФфом и прочими разыгрывают перед нами кукольное представление, далекое от настоящих жизненных ситуаций, хотя в чем-то их и моделирующее. А вот Клаус героем анекдотов не стал, ибо он, в отличие от упомянутых персонажей, чертовски реален . Клаус - не лубочный герой. Вот над чем следует серьезно призадуматься.
Основная недостоверность в том, что герои-разведчики в исполнении наших любимых актеров - все до одного ярко выраженные харизматики . А разведчиков-харизматиков в природе не существует. Харизма, то есть внешняя яркость и привлекательность личности, смертельно противопоказана профессии разведчика. Харизматика, неизбежно лезущего на глаза, любая контрразведка вычислит и обезвредит на третий день после начала его миссии. Настоящий разведчик, будь он внутренне семи пядей во лбу, должен быть сереньким - и внешне, и в обхождении.
Отсутствие у Клауса харизмы привело к тому, что зритель однозначно воспринимает его вражеским агентом . Конечно вражеский, раз Штирлиц его собственноручно застрелил! Но откуда, простите, это следует? Да ниоткуда! Ведь и в романе и в фильме ясным русским языком написано и произнесено: «Штирлиц ждал СВОЕГО агента. Агента звали Клаус». Именно Штирлиц был непосредственным хозяином Клауса, а гестапо иногда брало его у Штирлица «напрокат». И этот Клаус был вовсе не торжественно казнен Штирлицем за свои чудовищные преступления, а заурядно ликвидирован ввиду дальнейшей ненадобности в данной конкретной операции с пастором Шлагом. Ликвидирован - заметьте! - не на первой его жертве, а на девяносто восьмой . В любой разведке - хоть «нашей», хоть «не нашей» - такого рода сотрудников, которых используют «в темную», - пруд пруди. Клаус, быть может, выделяется среди них своими выдающимися способностями, и терять такого агента жалко, но если надо , он будет ликвидирован без всяких разговоров. Помните аналогичный эпизод из «Щита и меча»: «Знаете этого человека? (Показывает фотографию). Знаете! Ликвидировать!»
Ни одна разведка в мире, в том числе и героическая советская, никогда не запрещала себе пользоваться услугами подонков, если подонок полезен. Вот о чем впервые рассказали нам «Семнадцать мгновений весны». Вот какую тяжелую и опасную миссию взял на себя актер Дуров! Но понял ли это зритель? Волшебная сила искусства такова, что все эти совершенно очевидные вещи остались как бы за кадром. Я тоже не особенно вдумывался во все эти тонкости, пока сама жизнь не убедила меня в том, что Клаусы обитают не только под стеклом телеэкрана. Стало, например, понятно, что баланс героев и подонков - есть величина подвижная, и достаточно одного неверного шага, чтобы она приобрела огромный отрицательный знак. На экране «Семнадцать мгновений» решили эту проблему очень просто - одним метким выстрелом Штирлица. Но в жизни такие проблемы разрешаются куда более тяжко. Здесь нужно, перефразируя Спинозу, не стрелять, а понимать .
Лев Дуров сыграл Клауса столь достоверно, что механизм провокационного воздействия на человека можно и нужно изучать в мельчайших психологических деталях, внимательно вглядываться в экран телевизора, отмечая малейший его жест, вслушиваясь в тончайшие нюансы интонации. Тогда станет ясно, что Клаус - образцовый представитель особого психологического типа, который можно назвать вербовщиком , в отличие от харизматика .
Эти типы, встречающиеся во всех сферах жизни и не в последнюю очередь в политике, существенно отличаются друг от друга. Харизматический лидер открыто подчиняет толпу своей воле и ведет ее за собой, невзирая ни на какие возражения. Он нацелен на пробуждение в людях безотчетной веры в себя и во все, что он вещает, подобно оракулу. Поэтому в основе психологического воздействия харизматика лежит актерское, артистическое искусство, то есть его собственное внутреннее содержание - богатое и разнообразное.
В основе же профессионального навыка вербовщика лежит внутренняя пустота . Агент должен уметь, прежде всего, не говорить, а слушать собеседника. А у того - возникать иллюзия, что именно он сам наполняет его своим содержанием, смотрится как бы в зеркало. Главное для вербовщика - суметь создать у вербуемого иллюзию победы над собой. Вербуемый должен быть уверен, что он убедил вербовщика, обратил его в свою веру, сделал его своим единомышленником. Он должен полагать, что не вербовщик его использует, а, наоборот, он использует вербовщика для достижения своих целей. Потому и молчали о Клаусе девяносто семь его жертв, что чувствовали за собой вину, что втянули невиновного в свои дела.
Харизматики практически не меняются. Они как были, так и остаются самими собой. У агента же в запасе сотни масок, и это делает его позиции очень прочными. Противостоять харизматику на уровне рациональных аргументов - почти бесполезно. Приходится полагаться на действие времени, постепенное естественное затухание волны восторга. Бороться с вербовщиком - не скажу, что легче, но здесь потребны несколько другие методы и средства.
Вскрыть истинное лицо Клауса почти невозможно, потому что лица у него нет. Он господин Никто, и потому может быть кем угодно. И все же талант Дурова позволяет нам заглянуть даже в этот вакуум. Он показал нам, кто есть Клаус во всех трех своих ипостасях: с жертвой, с хозяином, наедине с собой.
«Работал он артистично, обезоруживая собеседников искренностью и резкостью суждений. Ему позволяли говорить все - лишь бы работа была результативной и быстрой ». Но здесь дело даже не столько в том, что он говорит, сколько в том, как он это говорит. Неуязвимость провокатора высокого классав том, что он вовсе не лицемер. Клаус искренне верит во все, что говорит. Он абсолютно искренен в диалоге с пастором Шлагом, считая нацистских бонз подонками и отрицая присутствие Бога в фюрере и Гиммлере. Он даже не боится обнаружить этого своего убеждения перед Штирлицем. и признаться ему, что не пошел бы в провокаторы, умей он сочинять. В Штирлице он видит такого же подонка, как и он сам, прекрасно отдавая себе отчет в мерзости их общего занятия. Отсюда его фамильярность с хозяином.
Нет, это не Тартюф, это значительно хуже и гаже. Отрицание всего истинного, доброго и прекрасного в человеке есть для него вечная и естественная норма жизни. И ставка делается на то, что нормальный порядочный человек просто не готов к встрече с такой низостью и опустошенностью души, ибо не может допустить, что нечто подобное вообще возможно. Поэтому он, скорее, готов наполнить эту пустоту собственными мыслями и чувствами, чем поверить в ее существование. Даже пастор Шлаг, чей сан и пятидесятилетнее служение просто обязывают видеть людей насквозь, Клауса не раскусил.
«Больше всего я люблю работать с интеллигентами и священниками. Вы знаете, это поразительно видеть, как человек идет на гибель. Иногда мне хотелось крикнуть ему: «Куда, дурашка, стой!» У вас нет рыбных консервов? Вы знаете, я просто с ума схожу без рыбы. Фосфора, знаете ли, требуют нервные клетки...»
Клаус потребляет фосфор не зря. Посмотрите, как блестяще строит он вполне «демократический» диалог с пастором Шлагом. Слушает внимательно, но не собирается во всем поддакивать, готов и поспорить. Но при этом аргументы его довольно убоги - это, скорее, уловки, подковырки, заготовки, ради которых Клаус так любит читать. «Книги помогают мне готовиться к работе... Очень я люблю читать! Хорошая книга делает человека умнее, острее, я бы сказал, сложнее».
В споре с Клаусом пастор в тысячу раз умнее и глубже. Он видит шаткость, легковесную бульварность аргументов Клауса и пытается внушить ему более правильный и гуманный взгляд на жизнь. Клаус вроде бы никак не выражает своего согласия, но Шлаг предчувствует свою победу. И эта иллюзия - для него конец, гибель.
Неминуемая гибель пастора ясно написана на физиономии провокатора в тот момент, когда тот, сидя у камина и непрерывно жуя, слушает диктофонную запись хорала. Лакейская фамильярность, смешанная с глумливым пафосом «сверхчеловека». А ведь в церковном подвале под тот же хорал его рожа выражала нечто совсем другое, способное умилить даже пастора. Сравните оба этих выражения, и вам будет понятна добрая половина провокаторских приемчиков, ужимок и прыжков. Зайдите в храм, - может быть, встретите там подобную физиономию со свечкой. А потом представьте себе ее дома у камина.
Чтобы сыграть две таких противоположных гаммы чувств, нужно быть великим артистом. Но, кроме того, Дуров дал нам еще и драгоценную возможность увидеть, каков провокатор-вербовщик наедине с собой . Эту безмолвную четырехминутную сцену надо видеть - как он воровато наливает себе коньяку и обшаривает стол, как пишет записку своей жертве («Честность предполагает действие. Бездействие - хуже предательства» - не шутите!), как ненавидит, презирает и боится вышедшего на кухню Штирлица, как вонзает нож для бумаги в невидимую жертву... Вот вам Клаус во всей его наготе.
Откуда же он, собственно, явился, как жил до этого, имеется или была ли у него семья, жена, дети? Закадровый голос Копеляна сообщает только, что он работал корректором и, следовательно, гуманитарно образован. Что ему, как и всякому обывателю, хотелось острых ощущений, развеивающих беспросветную убогость существования. Что он сам шел на вербовку... А вот это уже зацепка! Растительной жизнью живут многие, но на вербовку идут далеко не все. Значит, действовал еще какой-то фактор. В основе психологии Клауса лежит гипертрофированный комплекс неполноценности.
Небольшой рост, невзрачная внешность, ранняя плешь. Талантов особенных нет. «Если бы я умел сочинять, разве я стал бы...» Зависть к тем, кто выше, - в прямом и переносном смысле слова. Замкнутость, скрытность, злопамятство. Пожалуй, страдают от подобных изъянов все, кто их имеет. Однако далеко не все компенсируют их таким же способом, как Клаус. Да, приходится драться, рвать зубами то, чтодостается другим без всяких усилий, благодаря случайности рождения или таланту. Нужно сделать блестящую карьеру, утерев нос тем, кто смотрел на тебя свысока. Это естественно и понятно. Но не всем приходит в голову блестящая идея вдобавок отомстить и настучать . Клаусу эта идея пришла.
Если карьера в реальной жизни не получается, то выход для Клаусов остается только один - опустить всех (хотя бы в своем воображении и мнении) до собственного уровня: «И потом наши люди - это же трусость, низость, жадность, доносы. В каждом, просто-напросто в каждом!» Ни в какое иное состояние общества он просто не верит. И, увы, такой мир - существует не только в его воображении. Не мир порожден убогим воображением Клауса, а, наоборот, Клаус есть убогое порождение этого ублюдочного мира. Они стремятся навстречу и находят друг друга, в итоге чего Клаус самым естественным образом превращается в потенциального вождя этого мира, чтобы стать в нем «самым свободным»: «А вообще, я чувствую в себе призвание оппозиционера, трибуна, вождя. Я подавляю людей своим напором, логикой мышления». В стремлении к власти над людьми, самый простой и короткий путь - провокация, стукачество. Гитлер тоже был осведомителем, хотя его должность в 1919 году именовалась более пристойно: «офицер-воспитатель».
Все вышеописанное - никакая не новость. Все это стократно изучено, апробировано и входит в арсенал известного сорта «политтехнологии». Манипулируя стадными инстинктами, толпой и обывателем, можно не только эффективно управлять, - в некоторых специфических случаях бывает целесообразно поставить одного из ничтожных участников массового безумия во главе всего этого действа. И тогда политтехнология выдвигает наверх Клаусов в качестве своего последнего резерва. Она знает, что если Клаус пойдет в политику, он добьется в ней многого и, возможно, ему даже удастся вылезти на самую вершину власти. В каждом ничтожном и забитом обывателе сидит маленький фюрер, обуреваемый всеобщей завистью и жаждой власти. И великая беда, когда эта жажда бессмысленного господства прорывается наружу...
Сегодня граждане, справедливо не доверяя насквозь коррумпированному бюрократическому аппарату, с надеждой обращают свой взор в сторону «органов». Но вот вопрос: откуда они взяли, что именно эта часть аппарата настроена более человеколюбиво и патриотично? Ведь в деле развала Советского Союза - государства, которому они присягали, «органы» суть первооткрыватели дорог, по которым двинулся затем весь остальной аппарат. Не будь массовой измены присяге в декабре 1991 года и в сентябре – октябре 1993 года, не было бы и нынешнего позора. Ни один мелкий чин не рискнул бы столь открыто пойти в антигосударственный загул, не имей он перед глазами ободряющего примера органов. Ибо, как сказано у Салтыкова-Щедрина, «нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздою и не угрожаемого непрерывным представлением о возможности наказания на теле».
Лев Дуров с предельно возможным реализмомпоказал нам, что такое «воображение прохвоста», каковы его прозрения, в чем его метафизические вершины и глубины. За это ему огромное спасибо. Он сделал то, что мог. Самое большее, что может сделать искусство, - предупредить. А все остальное зависит от нашей собственной понятливости.
Макс Отто фон Штирлиц (нем. Max Otto von Stierlitz; он же Максим Максимович Исаев, настоящее имя Всеволод Владимирович Владимиров) - литературный персонаж, герой многих произведений русского советского писателя Юлиана Семёнова, штандартенфюрер СС, советский разведчик, работавший в интересах СССР в нацистской Германии и некоторых других странах.
Источник: литературные произведения Юлиана Семёнова, телефильм "Семнадцать мгновений весны".
Роль исполнил: Вячеслав Тихонов
Всесоюзную славу образу Штирлица принёс многосерийный телефильм Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны» по одноимённому роману, где его роль сыграл Вячеслав Тихонов. Этот персонаж стал самым знаменитым образом разведчика в советской и постсоветской культуре, сопоставимым с Джеймсом Бондом в западной культуре.
Биография
Вопреки распространённому мнению, настоящее имя Штирлица - не Максим Максимович Исаев, как это можно предположить из «Семнадцати мгновений весны», а Всеволод Владимирович Владимиров. Фамилия Исаев представлена Юлианом Семёновым как оперативный псевдоним Всеволода Владимировича Владимирова уже в первом романе о нём - «Бриллианты для диктатуры пролетариата».
Максим Максимович Исаев - Штирлиц - Всеволод Владимирович Владимиров - родился 8 октября 1900 года («Экспансия-2») в Забайкалье, где его родители находились в политической ссылке.
Родители:
Отец - русский, Владимир Александрович Владимиров, «профессор права Петербургского университета, уволенный за свободомыслие и близость к кругам социал-демократии». Привлечён в революционное движение Георгием Плехановым.
Мать - украинка, Олеся Остаповна Прокопчук, умерла от чахотки, когда сыну было пять лет.
Родители познакомились и поженились в ссылке. По окончании ссылки отец и сын вернулись в Петербург, а затем какое-то время провели в эмиграции, в Швейцарии, в городах Цюрихе и Берне. Здесь у Всеволода Владимировича проявилась любовь к литературному труду. В Берне он подрабатывал в газете. На Родину отец и сын вернулись в 1917 году. Известно, что в 1911 году пути Владимирова-старшего и большевиков разошлись. Уже после революции, в 1921 году - в то время, как его сын находился в Эстонии - Владимир Владимиров был направлен в служебную командировку в Восточную Сибирь и там трагически погиб от рук белобандитов.
Родственники со стороны матери:
Дед - Остап Никитич Прокопчук, украинский революционный демократ, также сосланный в забайкальскую ссылку со своими детьми Олесей и Тарасом. После ссылки вернулся на Украину, а оттуда - в Краков. Погиб в 1915 году.
Дядя - Тарас Остапович Прокопчук. В Кракове женился на Ванде Крушанской. В 1918 году расстрелян.
Двоюродная сестра - Ганна Тарасовна Прокопчук. Двое детей. Профессиональная деятельность: архитектор. В 1941 году вся её семья погибла в фашистских концлагерях («Третья карта»). Умерла в концлагере Освенцим.
В 1920 году Всеволод Владимиров работает под именем ротмистра Максима Максимовича Исаева в пресс-службе колчаковского правительства.
В мае 1921 года банды барона Унгерна, захватив власть в Монголии, пытались нанести удар по Советской России. Всеволод Владимиров под видом белогвардейского ротмистра проник в штаб Унгерна и передал своему командованию военно-стратегические планы противника.
В 1921 году он уже в Москве, «работает у Дзержинского» помощником начальника иностранного отдела ВЧК Глеба Бокия. Отсюда Всеволода Владимирова направляют в Эстонию («Бриллианты для диктатуры пролетариата»).
В 1922 году молодой чекист-подпольщик Всеволод Владимирович Владимиров по поручению руководства эвакуируется с белыми войсками из Владивостока в Японию, и оттуда переезжает в Харбин («Пароль не нужен», «Нежность»). В течение последующих 30 лет он постоянно находится на заграничной работе.
Тем временем на Родине у него остаётся его единственная на всю жизнь любовь и сын, родившийся в 1923 году. Сына звали Александр (оперативный псевдоним в разведке РККА - Коля Гришанчиков), его мать - Александра Николаевна Гаврилина («Майор Вихрь»). О сыне Штирлиц впервые узнаёт в 1941 году от работника советского торгпредства в Токио, куда он выезжает для встречи с Рихардом Зорге. Осенью 1944 года штандартенфюрер СС фон Штирлиц случайно встречает своего сына в Кракове - тот находится здесь в составе разведывательно-диверсионной группы («Майор Вихрь»).
C 1924 по 1927 год Всеволод Владимиров живёт в Шанхае.
В связи с усилением национал-социалистической немецкой рабочей партии и обострением опасности прихода Адольфа Гитлера к власти в Германии в 1927 году было решено направить Максима Максимовича Исаева с Дальнего Востока в Европу. Для этого была создана легенда о Максе Отто фон Штирлице, ограбленном в Шанхае немецком аристократе, ищущем защиты в немецком консульстве в Сиднее. В Австралии Штирлиц некоторое время проработал в отеле у немецкого хозяина, связанного с НСДАП, после чего был переведён в Нью-Йорк.
Из партийной характеристики члена НСДАП с 1933 года фон Штирлица, штандартенфюрера СС (VI отдел РСХА): «Истинный ариец. Характер - нордический, выдержанный. С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения. Безукоризненно выполняет служебный долг. Беспощаден к врагам Рейха. Отличный спортсмен: чемпион Берлина по теннису. Холост; в связях, порочащих его, замечен не был. Отмечен наградами фюрера и благодарностями рейхсфюрера СС…»
В годы Второй мировой войны Штирлиц был сотрудником VI отдела РСХА, которым заведовал бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг. В оперативной работе в РСХА использовал псевдонимы «Брунн» и «Бользен». В 1938 году работал в Испании («Испанский вариант»), в марте-апреле 1941-го - в составе группы Эдмунда Веезенмайера в Югославии («Альтернатива»), а в июне - в Польше и на оккупированной территории Украины, где общался с Теодором Оберлендером, Степаном Бандерой и Андреем Мельником («Третья карта»).
В 1943 году побывал под Сталинградом, где продемонстрировал исключительное мужество под советскими обстрелами.
В конце войны Иосиф Сталин поручил Штирлицу ответственное задание: сорвать сепаратные переговоры немцев с Западом. Начиная с лета 1943 года рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер через своих доверенных лиц начал осуществлять контакты с представителями западных спецслужб с целью заключения сепаратного мира. Благодаря мужеству и интеллекту Штирлица эти переговоры были сорваны («Семнадцать мгновений весны»).
Из американцев, ведших закулисные переговоры с лидерами Третьего рейха, Юлиан Семёнов указывает на Аллена Даллеса, который возглавлял американскую штаб-квартиру в Берне, столице Швейцарии.
Начальником IV отдела РСХА был группенфюрер СС Генрих Мюллер, который разоблачил Штирлица в апреле 1945 года, однако стечение обстоятельств и хаос, творившийся при штурме Берлина, сорвали планы Мюллера по использованию Штирлица в игре против командования Красной Армии («Приказано выжить»).
Любимый напиток Штирлица - армянский коньяк, любимые сигареты - «Каро». Он водит машину марки «Хорьх». В отличие от Джеймса Бонда, к женщинам Штирлиц относится хладнокровно. На зазывы проституток он обычно отвечает: «Нет, лучше кофе». Речевая характеристика, повторяющаяся из произведения в произведение: фразы часто заканчивает вопросом «Нет?» или «Не так ли?».
Перед окончанием войны Штирлицу было присвоено звание Героя Советского Союза. После окончания Второй мировой войны Штирлиц в бессознательном состоянии, раненный советским солдатом, вывозится немцами в Испанию, откуда попадает в Южную Америку. Там он выявляет законспирированную сеть фашистов, сбежавших из Германии.
Во время и после Второй мировой войны работал под несколькими псевдонимами: Бользен, Брунн и другие. В качестве имени обычно использовал вариации имени «Максим»: Макс, Массимо («Экспансия»).
В Аргентине и Бразилии Штирлиц работает вместе с американцем Полом Роумэном. Здесь они выявляют конспиративную нацистскую организацию «ОДЕССА», которой руководит Мюллер, а затем осуществляют выявление агентурной сети и захват Мюллера. Понимая, что после речи Уинстона Черчилля в Фултоне и устроенной Гувером «охоты за ведьмами» Мюллер может избежать наказания за свои преступления, они решают выдать его советскому правительству. Штирлиц отправляется в советское посольство, где сообщает, кто он такой, а также информацию о местонахождении Мюллера. Сотрудники МГБ осуществляют арест Штирлица и на теплоходе переправляют в СССР. Исаев попадает в тюрьму («Отчаяние»). Там он встречается с Раулем Валленбергом и ведёт собственную игру. Тем временем его сына и жену расстреливают по распоряжению Сталина. После смерти Берии Штирлиц выходит на свободу.
Через месяц после награждения «Золотой Звездой» он начинает работать в Институте Истории по теме «Национал-социализм, неофашизм; модификации тоталитаризма». Ознакомившись с текстом диссертации, секретарь ЦК Михаил Суслов порекомендовал присвоить товарищу Владимирову учёную степень доктора наук без защиты, а рукопись изъять, передав в спецхран…
Ещё один раз он встретится со своими старыми знакомыми по РСХА, бывшими нацистами, в Западном Берлине в 1967 году («Бомба для председателя»). На этот раз постаревшему, но не утратившему хватки Исаеву удалось предотвратить похищение ядерных технологий частной корпорацией и столкнуться с радикальной сектой из Юго-Восточной Азии…
Анекдоты
Штирлиц является персонажем одного из крупнейших циклов советских анекдотов, обычно они пародируют голос рассказчика, постоянно комментирующий мысли Штирлица или события фильма. В сериале «Семнадцать мгновений весны» это был голос актёра БДТ Ефима Копеляна.
Интересные факты
В действительности немецкой фамилии Sti(e)rlitz не существует; ближайшая похожая - Штиглиц (Stieglitz - "щегол" (Carduelis carduelis)), известная и в России. Также в период Второй мировой войны в Третьем рейхе был вице-адмирал Эрнст Ширлиц (Schirlitz) - командующий немецким флотом в Атлантике.
Будучи самозванцем, Штирлиц на самом деле не мог бы служить в СС на столь высокой должности, так как нацистские службы безопасности проверяли личность каждого кандидата на несколько поколений. Чтобы пройти такую проверку, Штирлиц должен был не просто иметь подлинные документы, удостоверяющие личность, а заменить реального немца Макса Штирлица, действительно жившего в Германии и похожего на него внешне. Хотя подобные подмены и практикуются спецслужбами при внедрении агентов-нелегалов, в реальности все источники советской разведки в высших эшелонах Рейха, о которых известно сейчас, были завербованными немцами или немцами-антифашистами.
Штирлиц окончил университет, специализировался по квантовой механике. Это тоже легко было проверить. Квантовая механика была в то время относительно молодой наукой. Ученые, занимающиеся ею, были хорошо известны.
Штирлиц - чемпион Берлина по теннису. Такой факт тоже легко проверить. Эта неправда сразу была бы раскрыта, но Штирлиц-Исаев наверняка стал чемпионом, без обмана. Время у него для этого было.
К Штирлицу обращаются «Штирлиц», а не «фон Штирлиц». В принципе, такое обращение допускается, особенно в тех случаях, если носитель фамилии не имеет благородного титула (граф, барон и другие). Но в те годы в Германии было меньше такого «демократизма», тем более странно слышать обращение без «фон» от нижестоящих лиц.
Штирлиц курит, что противоречит политике борьбы с курением в Третьем Рейхе. В 1939 году НСДАП ввела запрет на курение во всех своих учреждениях, а Генрих Гиммлер запретил офицерам СС и полиции курить в рабочее время.
Любимая пивная Штирлица - «Грубый Готлиб». В ней он ужинал с пастором Шлагом, отдыхал с кружкой пива, после того как оторвался от «хвоста» агентов Мюллера. В «роли» этой пивной снимался известный берлинский ресторан «Zur letzten Instanz» (Последняя инстанция).
Прототипы
Традиционно считается, что одним из прототипов Штирлица стал советский разведчик Рихард Зорге, но фактов биографических совпадений у Штирлица и Зорге не просматривается.
Ещё один возможный прототип Штирлица - Вилли Леман, гауптштурмфюрер СС, сотрудник IV отдела РСХА (гестапо). Немец, страстный игрок на скачках, был завербован в 1936 году советской разведкой, сотрудник которой ссудил ему денег после проигрыша, а затем предложил поставлять секретные сведения за хорошую плату (по другой версии, Вилли Леман самостоятельно вышел на советскую разведку, руководствуясь идейными соображениями). Носил оперативный псевдоним «Брайтенбах». В РСХА занимался противодействием советскому промышленному шпионажу.
Вилли Леман провалился в 1942 году, при обстоятельствах, близких к описанным Юлианом Семёновым: его радист Барт, антифашист, во время хирургической операции, под наркозом, начал говорить о шифрах и связи с Москвой, и врачи просигнализировали в гестапо. В декабре 1942 года Вилли Леман был арестован и через несколько месяцев расстрелян. Факт предательства столь высокопоставленного офицера СС был скрыт - даже жене Вилли Лемана сообщили, что её муж погиб, попав под поезд. История Вилли Лемана рассказана в мемуарах Вальтера Шелленберга, из которых её, очевидно, и позаимствовал Юлиан Семёнов.
По сообщению газеты «Вести», прототипом Штирлица был советский разведчик Исай Исаевич Боровой, живший в Германии с конца 1920-х годов, а позднее работавший в ведомстве Гиммлера. В 1944 году он был арестован, после смерти Сталина был главным свидетелем обвинения на процессе по делу Берии.
Весьма вероятным прототипом Штирлица мог быть брат Сергея Михалкова - Михаил Михалков. Юлиан Семёнов был женат на Екатерине - дочери Натальи Петровны Кончаловской от первого брака. Вот факты биографии Михаила Михалкова: в начале Великой Отечественной войны служил в особом отделе Юго-Западного фронта. В сентябре 1941 года попал в плен, бежал и далее продолжал службу в тылу врага в качестве агента-нелегала, снабжая разведорганы Красной Армии важными оперативными сведениями. В 1945 году во время боя в немецкой форме перешёл линию фронта и был задержан органами военной контрразведки «СМЕРШ». По обвинению в сотрудничестве с немецкой разведкой отбыл пять лет заключения, сначала в лефортовской тюрьме, позднее, в одном из лагерей на Дальнем Востоке. В 1956 году реабилитирован. Возможно (и скорее всего) Юлиан Семёнов почерпнул часть истории Штирлица из семейных рассказов Михаила Михалкова.
Киновоплощения
Помимо Вячеслава Тихонова, который, безусловно, является главным «кинолицом» Штирлица, этого персонажа играли и другие актёры. В общей сложности, экранизировано пять романов, где действует Штирлиц или Максим Максимович Исаев. Роль Штирлица в этих фильмах исполнили:
Родион Нахапетов («Пароль не нужен», 1967)
Владимир Ивашов («Бриллианты для диктатуры пролетариата», 1975)
Улдис Думпис («Испанский вариант») (в фильме героя зовут Вальтер Шульц)
Всеволод Сафонов («Жизнь и смерть Фердинанда Люса»)
Даниил Страхов («Исаев», 2009 - телеэкранизация романов «Бриллианты для диктатуры пролетариата», «Пароль не нужен» и рассказа «Нежность»).
Цитаты из фильма "Семнадцать мгновений весны"
Не верьте тому, кто пугает вас плохой погодой в Швейцарии. Здесь очень солнечно и тепло.
А я хоть кому-нибудь давал взбучку? Я старый, добрый человек, у которого опускаются руки.
У вас нет коньяка.
- У меня есть коньяк.
- Значит, у вас нет салями.
- У меня есть салями.
- Значит, мы с вами едим из одной кормушки.
А вас, Штирлиц, я попрошу остаться.
В любви я Эйнштейн!
Воистину: куришь американские сигареты – скажут, что продал Родину.
Вы какие продукты предпочитаете – нашего производства, или…
- Или. Пусть это не патриотично, но я предпочитаю продукты, изготовленные в Америке или во Франции.
Вы ошиблись номером, дружище. Вы ошиблись номером.
Вы слишком много знаете. Вас будут хоронить с почестями после автомобильной катастрофы.
Если вас собьют (на войне, как на войне), вы должны будете уничтожить письмо прежде, чем отстегнете лямки своего парашюта.
- Я не смогу этого сделать, так как меня будет тащить по земле. Но первое, что я сделаю, отстегнув парашют, это уничтожу письмо.
Маленькая ложь рождает большое недоверие.
На память не жалуешься?
- Пью йод.
- А я – водку.
- А мне где взять деньги на водку?
- Бери взятки.
Он проснется ровно через двадцать минут.
Сейчас верить никому нельзя. Даже себе. Мне – можно.
Странное свойство моей физиономии: всем кажется, что меня где-то видели.
У вас нет рыбных консервов? Я с ума схожу без рыбы. Фосфор, знаете ли, требуют нервные клетки.
- Какого производства вы предпочитаете, нашего или...
- Или. Пусть это непатриотично, но я предпочитаю продукты, изготовленные в Америке, или во Франции.
У вас почки не болят?
- Нет.
- Очень жаль.
Хайль, Гитлер!
- Да ладно вам. В ушах звенит.
Хороший адъютант – это как охотничья собака. Для охоты незаменима, а если экстерьер хороший – другие охотники завидуют.
Что знают двое, то знает свинья.
Я буду играть защиту Каракан, только вы мне, пожалуйста, не мешайте.
Я знаю ваши показания! Читал их, слушал в магнитофонной записи. И они меня устраивали – до сегодняшнего утра. А с сегодняшнего утра они меня устраивать перестали.
Я люблю молчунов. Если это друг, то друг. Если это враг, то враг.
Я просил доставить мне новые швейцарские лезвия. Где? Где... Кто делал проверку?
Я сейчас приду, иди, напиши мне пару формул.
- Поклянись!
- Чтоб я сдох.
Ясность – одна из форм полного тумана.
"КТО ЕСТЬ КТО?" Сначала Штирлиц не поверил себе: ему показалось - в саду пел соловей. Воздух был студеным, голубоватым, и хотя тона кругом были весенние, февральские, осторожные, снег еще лежал плотный и без той внутренней, робкой синевы, которая всегда предшествует ночному таянию. Соловей пел в орешнике, который спускался к реке, возле дубовой рощи. Могучие стволы старых деревьев были черные; пахло в парке свежезамороженной рыбой. Сопутствующего весне сильного запаха прошлогодней березовой и дубовой прели еще не было, а соловей заливался вовсю - щелкал, рассыпался трелью - ломкой и беззащитной в этом черном, тихом парке. Штирлиц вспомнил деда: старик умел разговаривать с птицами. Он садился под деревом, подманивал синицу и подолгу смотрел на пичугу, и глаза у него делались тоже птичьими - быстрыми, черными бусинками, и птицы совсем не боялись его. - Пинь-пинь-тарарах! - высвистывал дед. И синицы отвечали ему - доверительно и весело. Солнце ушло, и черные стволы деревьев опрокинулись на белый снег фиолетовыми ровными тенями. "Замерзает, бедный, - подумал Штирлиц и, запахнув шинель, вернулся в дом. - И помочь никак нельзя: только одна птица не верит людям - соловей". Штирлиц посмотрел на часы. "Клаус сейчас придет, - подумал Штирлиц. - Он всегда точен. Я сам просил его идти от станции через лес, чтобы ни с кем не встречаться. Ничего. Я подожду. Здесь такая красота..." Этого агента Штирлиц всегда принимал здесь, в маленьком особнячке на берегу озера - своей самой удобной конспиративной квартире. Он три месяца уговаривал обергруппенфюрера СС Поля выделить ему деньги для приобретения у детей погибших при бомбежке танцоров "Оперы". Детки просили много, и Поль, отвечавший за хозяйственную политику СС и СД, категорически отказывал Штирлицу. "Вы сошли с ума, - говорил он, - снимите что-нибудь поскромнее. Откуда эта тяга к роскоши? Мы не можем швырять деньги направо и налево! Это бесчестно по отношению к нации, несущей бремя войны". Штирлицу пришлось привезти сюда своего шефа - начальника политической разведки службы безопасности. Тридцатичетырехлетний бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг сразу понял, что лучшего места для бесед с серьезными агентами найти невозможно. Через подставных лиц была произведена купчая, и некий Бользен, главный инженер "химического народного предприятия имени Роберта Лея", получил право пользования виллой. Он же нанял сторожа за высокую плату и хороший паек. Бользеном был штандартенфюрер СС фон Штирлиц. ...Кончив сервировать стол, Штирлиц включил приемник. Лондон передавал веселую музыку. Оркестр американца Глэна Миллера играл композицию из "Серенады Солнечной долины". Этот фильм понравился Гиммлеру, и в Швеции была закуплена одна копия. С тех пор ленту часто смотрели в подвале на Принцальбрехтштрассе, особенно во время ночных бомбежек, когда нельзя было допрашивать арестованных. Штирлиц позвонил сторожу и, когда тот пришел, сказал: - Дружище, сегодня можете поехать в город, к детям. Завтра возвращайтесь к шести утра и, если я еще не уеду, заварите мне крепкий кофе, самый крепкий, какой только сможете... 12.2.1945 (18 ЧАСОВ 38 МИНУТ) " - Как вы думаете, пастор, чего больше в человеке: личности или твари? - Я думаю, поровну. - Так не может быть. - Может быть только так. - А бог, он что - в каждом человеке? - Разумеется. - Где он в фюрере? В Геринге? Где он в Гиммлере? - Вы задаете трудный вопрос. Мы же говорим с вами о природе человеческой. Я в принципе не верю, что человек, рождающийся на свет, обязательно несет в себе проклятье обезьяньего происхождения. - Почему "проклятье обезьяньего происхождения"? - Я говорю на своем языке. - Вы все время очень нравственно уходите от ответа на вопросы, которые меня мучают. Вы не даете ответа, "да" или "нет", а каждый человек, ищущий веры, любит конкретность, одно "да" и одно "нет". У вас есть "да нет", "нет же", "скорее всего нет"... Это, если хотите, отталкивает не столько от вашего метода, сколько от вашей практики. - Вы неприязненно относитесь к моей практике. И тем не менее из концлагеря вы прибежали ко мне. Интересно, как это увязать? - Пастор, мне неловко, может быть, я прикасаюсь к вашей тайне, но фрау Айзенштадт сказала мне... Вы что, были в свое время в гестапо? - Я был там... - Понятно. Для вас это болезненный вопрос, и вы предпочитаете обойти его. А не кажется ли вам, пастор, что после войны ваша паства не сможет верить вам? - Мало ли кто сидел в гестапо. - А если пастве шепнут, что пастыря провокатором подсаживали в камеры к другим заключенным, которые не вернулись? А вернувшихся-то - единицы из миллионов... Кому вы тогда будете проповедовать свою правду? - Разумеется, подобными методами можно уничтожить кого угодно. - И что тогда? - Тогда? Опровергать это. Опровергать сколько смогу, опровергать до тех пор, пока меня будут слушать. Когда не будут слушать - умереть внутренне. - Внутренне? Значит, живым, плоским человеком вы останетесь? - Господь судит. Останусь так останусь. - Ваша религия против самоубийства? - Потому-то я и не покончу с собой. - Что вы будете делать, лишенный возможности проповедовать? - Буду верить, не проповедуя. - А почему вы не видите для себя другого выхода - трудиться вместе со всеми? - Что вы называете "трудиться"? - Таскать камни для того, чтобы строить храмы науки хотя бы. - Вы считаете, что человек, который обращается к пастве с духовной проповедью, - бездельник и шарлатан? Вы не считаете это работой? Для вас работа - это тасканье камней? Я считаю, что труд духовный - мало сказать равноценен с любым другим, труд духовный - особо важный. - Я по профессии журналист, я понимаю вас. Но мои корреспонденции подвергались остракизму как со стороны нацистов, так и со стороны ортодоксальной церкви. - Они подвергались осуждению со стороны ортодоксальной церкви, вероятно, по той элементарной причине, что вы неправильно толковали самого человека. - Я не толковал человека. Я показывал мир воров и проституток, которые жили в катакомбах Бремена и Гамбурга. Гитлеровское государство называло это гнусной клеветой на высшую расу, а церковь - клеветой на человека. - Мы не боимся правды жизни. - Боитесь! Я показывал, как эти люди пытались искать утешения в церкви и как церковь их отталкивала; именно паства отталкивала их, а пастор не мог идти против паствы. - Разумеется, не мог. Я не могу осудить вас за правду. Я осуждаю вас не за то, что вы показывали правду. Я расхожусь с вами в прогнозах на будущее человека. - Пастор, а вам не кажется, что в своих ответах вы не пастырь, а политик? - Мне важна моя правда. Эта правда объемна, целостна. Вы видите во мне политика, потому что вы только политику и видите в людях. Точно так же, как можно увидеть в логарифмической линейке предмет для забивания гвоздей. Логарифмической линейкой можно забить гвоздь, в ней есть протяженность и известная масса. Но это тот самый вариант, при котором видишь десятую, двадцатую функцию предмета. - Пастор, я ставлю вопрос, а вы, не отвечая, забиваете в меня гвозди. Вы как-то очень ловко превращаете меня из спрашивающего в ответчика, из ищущего в еретика. Почему же вы говорите, что вы над схваткой, когда вы тоже в схватке? - Это верно: я в схватке, и я действительно в войне, но я воюю с самой войной. - Вы очень материалистически спорите. - Я спорю с материалистом. - Значит, вы можете воевать со мной моим оружием? - Я вынужден это делать. - Послушайте... Во имя блага вашей паствы мне нужно, чтобы вы связались с моими друзьями. Адрес я вам дам. Я доверю вам адрес моих товарищей... Пастор, вы не предадите невинных..." Штирлиц кончил прослушивать эту магнитофонную запись, быстро поднялся и отошел к окну, чтобы не встречаться взглядом с тем, кто вчера просил пастора о помощи, а сейчас ухмылялся, слушая свой голос, пил коньяк и жадно курил. - С куревом у пастора было плохо? - спросил Штирлиц, не оборачиваясь. Он стоял у окна - громадного, во всю стену - и смотрел, как вороны дрались на снегу из-за хлеба: здешний сторож получал двойной паек и поэтому любил птиц. Сторож не знал, что Штирлиц из СД, и думал, что коттедж принадлежит либо гомосексуалистам, либо торговым воротилам: сюда ни разу не приезжала ни одна женщина, а когда собирались мужчины, разговоры у них были тихие, еда изысканная и первоклассное питье. - Да, я там замучился без курева... Старичок говорун, а мне хотелось повеситься без курева... Агента звали Клаус. Его завербовали два года назад - он сам шел на вербовку: бывший корректор жаждал острых ощущений. Работал он артистично, обезоруживая собеседников искренностью и резкостью суждений. "А может быть, он болен? - все чаще думал Штирлиц, присматриваясь к Клаусу. - Жажда предательства тоже своеобразная болезнь. Занятно: Клаус полностью бьет Ломброзо, - он страшнее всех преступников, которых я видел, а как благообразен и мил". Штирлиц вернулся к столику, сел напротив Клауса, улыбнулся ему. - Ну? - спросил он. - Значит, вы убеждены, что старик наладит вам связь? - Да, это вопрос решенный. Я больше всего люблю работать с интеллигентами и священниками. Знаете, это поразительно - наблюдать, как человек идет в гибель. Иногда даже хочется сказать: "Стой, дурашка! Куда?" - Ну, это уж не стоит, - заметил Штирлиц, - это было бы неразумно. - У вас нет рыбных консервов? Я схожу с ума без рыбы. Фосфор, знаете ли; требуют нервные клетки... - Каких вы хотите? - Я люблю в масле... - Это я понимаю... Какого производства? Нашего или... - "Или", - засмеялся Клаус. - Пусть это не патриотично, но я люблю и продукты, и питье, сделанные в Америке или во Франции... - Я приготовлю для вас ящик настоящих французских сардин. Они в оливковом масле, очень пряные. Масса фосфора... Знаете, я вчера посмотрел ваше досье... - Дорого бы я дал, чтобы заглянуть в него. - Это не так интересно, как кажется. Когда вы говорите, смеетесь, жалуетесь на боль в печени, - это впечатляет, если учесть, что перед этим вы провели головоломную операцию... А в вашем досье скучно: рапорты, донесения - все смешалось: ваши доносы, доносы нас вас... Занятно другое: я подсчитал, что благодаря вашей инициативе было арестовано девяносто семь человек. Причем все они молчали о вас. Все без исключения. А их в гестапо довольно лихо обрабатывали... - Зачем вы говорите мне об этом? - Не знаю. Пытаюсь анализировать, что ли... Вас интересовала их дальнейшая судьба? - Черт его поймет... Меня интересовала схватка. То, что будет с ними потом, - не знаю... Что будет потом с нами? Со всеми? - Тоже верно, - согласился Штирлиц. - И потом... Среди рабов нельзя быть свободным. Это верно, так не лучше ли быть самым свободным среди рабов? Я-то все эти годы пользовался полной духовной свободой... Штирлиц спросил: - Слушайте, а кто приходил позавчера вечером к пастору? - Никто. - Около девяти. - Вы ошибаетесь, - ответил Клаус, - во всяком случае, от вас никто не приходил, я был там совсем один. - Значит, вы убеждены, что старик будет работать на вас? - Будет. Вообще я чувствую в себе призвание оппозиционера, трибуна вождя. Люди покоряются моему напору, логике мышления... - Ладно. Только не хвастайтесь сверх меры. Теперь о деле... Несколько дней вы проживете на одной нашей квартире... Потому что после вам предстоит работа, причем не по моей части... Штирлиц говорил правду: коллеги из гестапо сегодня попросили дать им не недельку Клауса: в Кельне были схвачены два русских радиста. Их взяли за работой, прямо у передатчика. Они молчали, к ним нужно подсадить хорошего человека. Штирлиц обещал дать Клауса. - Возьмите в серой папке лист бумаги, - сказал Штирлиц, - и пишите следующее: "Штандартенфюрер! Я смертельно устал. Мои силы на исходе. Я честно работал, но больше я не могу. Я хочу отдыха..." - Зачем это? - спросил Клаус, подписывая письмо. - Я думаю, вам не помешает съездить на недельку в Инсбрук, - ответил Штирлиц, протягивая ему пачку денег. - Там казино работает и юные лыжницы по-прежнему катаются с гор. Без этого письма я не смогу отбить для вас неделю счастья. - Спасибо, - сказал Клаус. - Вспомните еще раз: вас никто не видел у пастора? - Нечего вспоминать - никто. - Я имею в виду и наших людей. - Меня вообще-то могли видеть наши, если они наблюдали за домом этого старика. И то вряд ли. Я не видал никого. Штирлиц вспомнил, как неделю назад Клаус надевал одежду каторжника перед тем, как устроить спектакль с прогоном заключенных через ту деревню, где жил пастор Шлаг. Он вспомнил лицо Клауса тогда, неделю назад: его глаза лучились добротой и мужеством, - он уже вошел в роль, которую ему предстояло сыграть. Тогда Штирлиц говорил с ним иначе, потому что в машине рядом с ним сидел святой. - Это письмо мы опустим по пути на вашу новую квартиру, - сказал Штирлиц. - И набросайте еще одно - пастору, чтобы не было подозрений. Я не стану вам мешать, заварю еще кофе. Когда он вернулся, Клаус держал в руке листок бумаги. - "Честность подразумевает действие, - посмеиваясь, начал читать он, - вера зиждется на борьбе. Проповедь честности при полном бездействии - предательство, и паствы, и самого себя. Человек может себе простить нечестность, потомство - никогда. Поэтому я не могу простить себе бездействия. Бездействие - это хуже, чем предательство. Я ухожу. Оправдайте себя, бог вам в помощь". Ну как? Ничего? - Лихо. Скажите, вы никогда не пробовали писать прозу? Или стихи? - Нет. Если бы я мог писать - разве бы я стал... - Клаус вдруг оборвал себя и украдкой глянул на Штирлица. - Продолжайте, чудак. Мы же с вами говорим в открытую. Вы хотели сказать - умей вы писать, разве бы вы стали работать на нас? - Что-то в этом роде. - Не в этом роде, - поправил его Штирлиц, - а именно это вы хотели сказать. Нет? - Да. - Молодец. Мне-то какой вам резон врать? Выпейте виски, и тронем, уже стемнело, скоро, видимо, прилетят. - Квартира далеко? - В лесу, километров десять. Там тихо, отоспитесь до завтра... Уже в машине Штирлиц спросил: - О бывшем канцлере Брюнинге он молчал? - Я же говорил вам об этом - сразу замыкался в себе. Я боялся на него жать... - Правильно делали... И о Швейцарии он тоже молчал? - Наглухо. - Ладно. Подберемся с другого краю. Важно, что он согласился помогать коммунисту. Ай да пастор! Штирлиц убил Клауса выстрелом в висок. Они стояли на берегу озера. Здесь была запретная зона, но пост охраны - это Штирлиц знал точно - находился в двух километрах, уже начался налет, а во время налета пистолетный выстрел не слышен. Он рассчитал, что Клаус упадет с бетонной площадки - раньше отсюда ловили рыбу - прямо в воду. Клаус упал в воду молча, кулем. Штирлиц бросил в то место, куда он упал, пистолет (версия самоубийства на почве нервного истощения выстроилась точно, письма были отправлены самим Клаусом), снял перчатки и пошел через лес к своей машине. До деревушки, где жил пастор Шлаг, было сорок километров. Штирлиц рассчитал, что он будет у него через час, - он предусмотрел все, даже возможность предъявления алиби по времени...Вспоминает Алексей Ильичев, внук легендарного героя, Ильичева Ивана, о котором следует знать. Это прекрасный пример мужества и ума, стойкости и дипломатии. Пример для подражания молодёжи. Славные имена героев ушедшей поры не должны забыться. Прочитайте, друзья! Думаю, равнодушных не будет.
Мой дед, Иван Иванович Ильичев, в годы войны был генералом, точнее -генерал-лейтенантом. Мальчишкой я восхищался обилием орденов и медалей на его парадном мундире и огромной саблей, которая стояла в шкафу. В детстве мне говорили, что дедушка был одним из руководителей партизанского движения. Только студентом я узнал правду, оказалось, что Иван Иванович был никем иным как начальником Главного Разведывательного управления Красной Армии, тем самым Алексом из телесериала "Семнадцать мгновений весны", который слал телеграммы Юстасу.
Потом деда часто спрашивали, а был ли действительно агент уровня Штирлица. Он только смеялся, но однажды все-таки обмолвился, что одно время "был хороший шифровальщик в ведомстве Шелленберга". И больше ни слова. До конца своих дней дед считал свою память государственной тайной.
Он знал, что на страну работали замечательные разведчики, которые сыграли огромную роль в победе и предотвратили опасные закулисные игры западных союзников. Уже тогда стали легендарными агенты военной разведки Рихард Зорге (Рамзай), герой России Ян Черняк, Рудольф Ресслер (Люци), вошедший в историю как один из наиболее эффективных агентов Второй мировой войны, Шандор Радо (Дора), Анатолий Гуревич (Кент), Урсула Кучински-Бертон, знаменитая Соня (Sonia), которую некоторые историки на Западе считают лучшей женщиной-разведчицей всех времен. Но имена многих блестящих оперативников остаются неизвестными и по сей день, они так и остались скрыты под псевдонимами.
В советское время о деятельности ГРУ в годы войны практически ничего не было известно, и только с началом 90х стали понемногу открываться секретные архивы, появились первые монографии и книги, среди которых есть замечательные работы: "Империя ГРУ" А.Колпакиди и Д.Прохорова, "ГРУ и атомная бомба" В.Лоты, "Разведчики и резиденты ГРУ" В.Кочика.
Иван Иванович Ильичев родился в августе 1905 года в деревне Наволоки под Калугой. В 1938 году окончил в Ленинграде Военно-политическую академию имени Толмачева (потом она была переведена в Москву и стала академией имени Ленина). На последнем курсе возглавлял парторганизацию факультета, был исключен из партии по доносу одного из агентов НКВД. Будучи секретарем Калужского губкома комсомола, Иван Иванович имел неосторожность посетить собрание троцкистов.
Дед ждал неминуемого ареста, от него отвернулись друзья и сослуживцы, но дамоклов меч так и не опустился. В 1938 году беспредел репрессий достиг такого накала, что было принято известное постановление ЦК ВКП (б) о перегибах. В Ленинград прибыла комиссия Ем.Ярославского, и Ивана Ильичева в партии восстановили. Совершенно неожиданно он был направлен в 5-ое (разведывательное) Управление РККА начальником политотдела в звании бригадного комиссара. А над доносчиком был устроен показательный процесс. Случалось и такое.
33-летнего Ивана Ильичева принял лично И.В.Сталин, который, как любил вспоминать дед, дал ему многозначительное напутствие: "Мы знаем, что вас исключали из партии… Партия ошиблась, – партия исправляет эту ошибку".
Когда Иван Ильичев пришел в РУ РККА, практически весь центральный аппарат военной разведки был репрессирован и разгромлен. Как он говорил, по управлению "прошел Мамай". В самый канун нападения Германии на СССР было репрессировано 5 начальников военной разведки. Судьбы руководителей ГРУ в военное время Ф.И.Голикова, А.П.Панфилова, И.И.Ильичева и Ф.Ф. Кузнецова и сложились более удачно.
В конце января 1942 бригадный комиссар И. Ильичев подготовил докладную записку членам Государственного Комитета Обороны, в которой подчеркнул, что "организационная структура военной разведки не приведена в соответствие с условиями войны и является тормозом в разведывательной работе". На заседании ГКО и было принято решение разделить на две самостоятельные части войсковую и агентурную разведки. Прошла череда реорганизаций и с октября 1942 г. Главное разведывательное управление ГШ КА было преобразовано в ГРУ КА, передано в подчинение наркому обороны, и его задачей стало ведение всей агентурной разведки за рубежом, включая Германию. Начальником ГРУ КА был назначен генерал-лейтенант И. И. Ильичев, а начальником РУ Генштаба (войсковая разведка) генерал-лейтенант Ф.Ф. Кузнецов.
И.И.Ильичев очень ценил мастера военной агентурной разведки Михаила Абрамовича Мильштейна, которому поручались самые сложные задания. А его заместителем по военно-морской разведке был вице-адмирал Михаил Александрович Воронцов, который, еще будучи военно-морским атташе в Берлине, накануне войны сообщил точную дату нападения Гитлера на СССР.
Хотя дед в ряде операций довольно эффективно сотрудничал с начальником ИНО НКВД П.Фитиным и руководителем 4-го Управления НКВД П.Судоплатовым (приказы об установлении сотрудничества между НКВД и ГРУ были подписаны еще в сентябре 1941 года), у него сложились очень напряженные отношения с Л.П.Берией. Особенно главу НКВД раздражало, что генерал Ильичев мог напрямую докладывать Сталину, минуя все инстанции. Берия неоднократно пытался скомпрометировать ГРУ, но вождь почему-то не давал агентурную разведку в обиду. Дед вспоминал, что Сталин интересовался личными делами практически всех военных разведчиков, засылаемых легально или нелегально в Германию и крупнейшие страны Запада.
В годы войны в квартире И.Ильичева стоял телефон прямой связи с верховным главнокомандующим. Однажды в 3 часа ночи позвонил Сталин, решивший продиктовать срочную директиву. Как назло, мальчишки (то есть, мой отец и его брат) растащили все ручки и карандаши с телефонного столика. Дед не мог сказать вождю "Извините, пойду, поищу карандаш" и был вынужден на ходу запоминать слова Сталина, который говорил несколько долгих минут. Думаю, это добавило ему седины. С детьми была проведена разъяснительная работа.
В принципе каждая операция, проведенная ГРУ в годы Великой Отечественной войны, заслуживает отдельной книги. Иван Ильичев принимал участие в разведывательном обеспечении всех без исключения крупнейших фронтовых операций Советской армии, в задачу ГРУ входило добывание сведений о стратегических замыслах вермахта, распределении сил и средств по театрам военных действий.
Помимо ведения разведки против Германии перед ГРУ КА была поставлена задача выявлять замыслы и мероприятия союзников, которые, увы, далеко не всегда честно вели себя по отношению к СССР. Зарубежные резидентуры военной разведки действовали в Лондоне, Женеве, Париже, Вашингтоне, Токио, Стокгольме, Анкаре и столицах других государств. По официальным каналам союзники практически никакой информации нам не давали, но благодаря эффективной работе разведки Сталин был в курсе почти всех их замыслов. От агентовГРУ в Великобритании и США руководство СССР получило детальную информацию о позициях союзников в канун Тегеранской и Ялтинской конференций. А в конце 1942 года научная группа дешифровальной службы ГРУ с помощью агентуры выявила возможность расшифровки немецких телеграмм, зашифрованных машинкой "Энигма". Представление к награждению орденами группы офицеров дешифровальной службы военной разведки было подписано начальником ГРУ генералом И. Ильичевым 29 ноября 1942 года. У ГРУ был прекрасный агент в британском военном ведомстве, который пачками передавал в Москву расшифрованные британцами немецкие, японские и турецкие шифрограммы. За подписьюгенерал-лейтенанта Ильичева были подготовлены специальные донесения с подробным изложением операций “Overlord” и "Rankin". Особую роль сыграло ГРУ КА в спасении союзников в результате злополучной арденнско-эльзасской операции. На Ивана Ильичева была возложена задача контролировать переброску немецких войск с запада на восток.
В 1943 году Иван Ильичев получил донесение из Лондона от Сони, которая сообщила о подписании американским президентом Ф.Рузвельтом и британским премьер-министром У.Черчиллем секретного соглашения об объединении усилий по созданию атомной бомбы. Урсула Кучински курировала тогда легендарного физика Клауса Фукса, который сыграл важнейшую роль в ликвидации ядерной монополии США. Именно по каналам военной разведки от Клауса Фукса были получены материалы по британскому атомному проекту Tube Alloys, а затем и по "Манхэттенскому проекту". Конкретные задачи по добыванию материалов ставились начальником ГРУ И.Ильичевым, получавшим в свою очередь ориентировки от Игоря Курчатова. Всего от Фукса за период 1941–43 гг. ГРУ получило более 570 листов ценных материалов по урановому проекту.
В 1944 году Клаус Фукс был передан в ведение внешней разведки НКВД в рамках программы координации деятельности разведок НКВД и Красной армии по атомной проблеме. Но и помимо Фукса у ГРУ были блестящие агенты. Выдающуюся роль в добывании ядерных секретов США сыграли агенты ГРУ Артур Адамс (Ахилл) и Аллан Мей (Алек). Были и другие, прекрасные разведчики.
В сентябре 1945 года в Оттаве сбежал шифровальщик военного атташе ГРУ Игорь Гузенко. Провал был колоссальным. Шифровальщики обычно знают все. Многие агенты были арестованы или срочно выехали в Россию. Сталин назначил партийную комиссию для расследования грандиозного ЧП. Жизнь деда снова повисла на волоске. Комиссия во главе с Маленковым и Берией жаждала крови, а И.И.Ильичев в очередной раз ждал ареста. Деда спасло только то, что еще до побега предателя он потребовал срочно отозвать Гузенко в Москву, ибо стал сомневаться в его благонадежности. И вождь решил считать этот факт в пользу Ивана Ильичева. Однако деду все же пришлось уйти из ГРУ и из армии. И.В.Сталин в ходе последней встречи сказал ему: "Лично к вам я претензий не имею, но попробуйте поработать на дипломатическом поприще". Так началась его более спокойная и предсказуемая дипломатическая карьера.
