ГУЛАГ
(В.П. КОНОВАЛОВ, Москва)
А как содержались преступники в ГУЛАГЕ? На эту тему много вымыслов и инсинуаций и ничего конкретного. В тюрьмах тогда сидело мало, дармоедов народ содержать не хотел, и правительство СССР это знало. В общественно-полезном труде участвовали все способные к труду, даже старики в силу привычки и дети в целях воспитания. По другому и быть не могло: государство и собственность, кроме личной, были общенародными.
Опишу исправительно-трудовой лагерь (ИТЛ) общего режима, в котором мне пришлось жить несколько лет в 40-50-х годах, отбывая срок наказания. Прежде чем попасть в него после суда (все зеки стремились скорей попасть в ИТЛ), мне пришлось побывать в нескольких тюрьмах и пересылочных лагерях. Оказалось, все действующие тюрьмы в СССР на тот (сталинский) период были построены еще при царях с Екатерининских времен (с некоторыми улучшениями в санитарно-бытовом плане), а транспортировка заключенных по железной дороге осуществлялась в столыпинских вагонах-тюрьмах, доставшихся советской власти в наследство от "великого реформатора". Если верить буржуазным идеологам, в то время все население СССР делилось на две основные группы: заключенных и охранно-репрессивный аппарат. Удивительно: население в стране росло, строили или ликвидировали ИТЛ, а НКВД обходилось теми тюрьмами, какие были при царе, соблюдая санитарные нормы содержания заключенных (и это при все увеличивающемся числе зеков?). Лагерный певец из зеков, писатель А. Солженицын все это мог видеть или слышать, но "стыдливо" умалчивает о многом в своих книгах, налегая только на тему жестокости органов НКВД и слегка отдавая дань мерзавцам из отпетых уголовников. Да НКВД СССР по грубости и жестокости в подметки не годится МВД РФ, и это демонстрируется почти каждый день на ТВ в разных репортажах. А у советского милиционера даже пистолет был в редкость, а о дубинках и не слыхал никто.
Итак, ИТЛ общего режима был рассчитан на 3 тыс. заключенных, обычно содержалось 2,5-2,8 тыс. человек со сроком наказания от 1 года до 25 лет с одной-двумя судимостями. Сидели от мелких воров и мошенников до непреднамеренных убийц и "героев" нынешнего дня - по 58 статье УК. Политических было всего человек 5, в основном, за антисоветскую агитацию, по лагерному - болтуны. Держались они особняком даже между собой, да и не любили их все - не то за эгоизм и надменность, не то за антигосударственность. Самые темные зеки понимали опасность таких людей для общества, для народа в целом, особенно трудового. Все зеки, кроме насильников, которых было также мало, на вопрос между собой, "за что сидишь?" бойко отвечали: "не за х..." Это "не за х..." тянуло у вора-карманника на кошелек с зарплатой, у пекаря на несколько тонн муки за счет "припека", у шофера на машину чужого леса, зерна, цемента и т.д. У директора, бухгалтера или завскладом "дела" были посолиднее.
И в ИТЛ люди отличались друг от друга по натуре, мировоззрению, отношению к труду, окружающим. Завсегдатаи сегодняшнего телеэкрана и политической сцены, все эти черномырдины и лебеди, познеры и черниченки, степашины и брынцаловы, во что бы ни одевались и какие слова ни говорили, - типичные классические образы уголовников-рецидивистов. Бывшие работники торговли, общественного питания, снабженцы, заготовители, потребкооперации, бывшие "творцы" и управленцы норовили увильнуть от основных работ, устроившись в лагерную обслугу (помните библиотекаря ИТК Ю. Чурбанова?), хотя у обслуги было меньше зачетных дней к календарному сроку вдвое. Это как "в застой": пойду в начальники или сторожа - хоть на небольшой оклад, зато "не пыльно".
ИТЛ обслуживал государственную стройку общесоюзного значения. Имел жилую зону и строительный объект, где работало три ИТЛ. Конвоя не было, на работу ходили побригадно по коридору, огороженному забором. В жилой зоне, кроме капитальных одно- и двухэтажных общежитий-бараков, были: 2 столовые (коммерческая с меню, как на свободе и за деньги и лагерная - бесплатная); 2 магазина со смешанными товарами (продовольствие - масло, маргарин, пряники, печенье, баранки, хлеб белый и черный, сахар и конфеты, консервы и пищевые концентраты, табак, часто - колбаса вареная и сыр; промтовары в виде одежды, обуви, белья, галантереи, всего того, что нужно в обиходе мужчинам); пекарня, баня, прачечная, больница со своей кухней, клуб (с двумя самодеятельными оркестрами, хором, танцорами и кино по выходным и праздничным дням), библиотека, учебно-консультационный пункт областной заочной средней школы с классами и приходящими с воли учителями, штрафной изолятор (шизо) куда попадали зеки, в основном из блатных, за грубое нарушение лагерного режима или повторные преступления, что было редкостью. У вахты (лагерные ворота и проходная) располагались комнаты для личных свиданий на несколько суток с родственниками. Конечно не Сочи, но все по-людски.
Территория лагеря имела свои улицы, зеленые насаждения, цветочные клумбы, скамейки для сидения, наружные туалеты. Передвижение по территории ИТЛ свободное круглосуточно, на выходе из общежития-барака круглосуточно дежурил дневальный зек. Они же и их помощники топили печи, делали сухую и мокрую приборку. Клопов и тараканов, в отличие от московских больниц и гостиниц, не было. Наружную охрану ИТЛ осуществляли солдаты срочной службы из ВВ НКВД. Администрацию лагеря составляли подтянутые офицеры и сержанты среднего возраста, многие из фронтовиков. Физических наказаний не было, проштрафившихся зеков изолировали в шизо.
В общежитиях двухъярусные койки солдатского типа, стандартный комплект постели (тюфяк, одеяло, подушка, две простыни, полотенце) двухъярусные тумбочки у кроватей с замочками (хотя воровства не было), столы в проходах и у стен, полки для личных вещей и книг на свободных простенках. На входе в барак выгородка - сушилка для обуви и одежды. В каждой казарме размещалось 80-100 человек или 2-4 бригады. Бригада выбирала из своей среды бригадира с последующим утверждением администрацией и повара-баландера (обедали на объекте в бригадном домике-времянке, продукты для приготовления обеда получал баландер на кухне лагерной столовой). Все зеки получали питание по установленным нормам (больные получали диетпитание) и вещевое довольствие (нательное белье, костюм х/б, ватный бушлат, кожаные ботинки, шапка-ушанка, фуражка, портянки). Не помню случая, чтобы были перебои с продуктами или одеждой. В зависимости от выполняемой работы получали спецодежду: валенки, полушубки, дождевики, резиновые или кирзовые сапоги, брезентовые или суконные брюки и куртки. Рабочий день 8 часов с выходными и праздничными днями. Охрана труда и техника безопасности соблюдались жестко. В питание входили овощи, крупы, рыба (треска), мясо и кости, как ни странно для некоторых, - люди-то работали. Пенсионерам рээфии остается только позавидовать зекам ГУЛАГА в СССР. И это действительно так.
На каждую бригаду велся табель рабочего времени и наряды выполнения производственных заданий (при отсутствии дополнительных контор и счетоводов). При выполнении месячного плана свыше 100%, каждый член бригады (при отсутствии нарушения режима) получал зачеты один к трем (один к двум и т.п.), т.е., к 30 календарным суткам месяца плюсовалось еще 46-52 суток зачетов (отработал 26 дней в месяц - 82 суток долой от срока). При начислении зарплаты, после вычетов из нее на содержание в ИТЛ, зеку выдавали на руки 50% оставшихся денег, другая часть 50% шла на лицевой счет до освобождения (в особых случаях часть переводилась семье).
Смена нательного и постельного белья и баня через 10 суток. В особых случаях - чаще, работникам пищеблока и пекарни - баня каждый день. (Сегодня в лучших московских больницах постельное белье меняется через 15-20 суток). Тогда все законы, нормы и правила государства соблюдалось час в час с момента взятия под стражу, точно по приговору суда. Не было нужды разыгрывать фарс с участием зеков в выборах власти, потому что никто не искал хотя бы формальных дополнительных голосов и популизма. Ограничений на почтовую переписку не было.
Время от времени в лагере кучковались мелкие группы блатных мастей (воры, суки, махновцы, чеченцы и т.п.), которые существовали нелегально, так как опергруппа ИТЛ, похоже, знала свое дело и время от времени отправляла членов этих групп по разным лагерям. Только чеченская группа существовала легально как национальная группа со всеми признаками "масти". Эта группа однажды устроила поножовщину с ворами "в законе". При ее подавлении администрация ИТЛ не применяла оружия.
Рядом с моей койкой располагался литовец Ионис Брадис. Официально у него была первая судимость. В действительности он успел посидеть в царской России, в буржуазной Литве, у гитлеровцев при оккупации Литвы. Посмеиваясь над собой, рассказывал что все предыдущие власти ему удавалось обмануть и только при советской осудили за весь объем краж (в четвертый раз). Похоже, Брадиса при всех властях преследовало неудержимое чувство хозяина.
Другой сосед, 25-летний московский вор-карманник, уже тогда высказывал сокровенные мечты современных московских демократов о свободе воровства, спекуляций, мошенничества, о свободе любви.
Освобождался я уже из другого ИТЛ с теми же порядками, что и в прежнем. Только объект строительства более крупный - Куйбышевская ГЭС. Запомнился один эпизод. Летним днем с ходом дел на строительстве ГЭС знакомился член Правительства СССР В.М. Молотов. Его визит в корне отличался от визитов такого уровня хрущево-брежневских времен с их помпезностью и многолюдными свитами. В сопровождении инженера "Куйбышевгидростроя" (начальник строительства занимался своим делом, а организовывать подхалимаж тогда было не принято), одного журналиста из "Правды" и двух в штатском, по-видимому, из охраны, Молотов свободно ходил по огромному котловану, наполненному тысячами зеков на автомобилях, бульдозерах, подъемных кранах, среди плотников с топорами, сварщиков, бетонщиков - кругом железо, камни. Откуда такая уверенность в своей безопасности? Среди нас были разные люди, возможно, несправедливо осужденные, просто урки или мерзавцы по натуре. Сегодня деятели РФ такого ранга, если где-то бывают, непременно в сопровождении сотен охранников и в окружении избранной публики. Хозяин московского или саратовского бардака имеет больше охранников, чем тогда первые люди государства.
Во-первых, большевики вообще были честными и мужественными людьми. Они свергали власть снизу без своего продажного КГБ. Бояться народа, для блага которого работаешь?
Во-вторых, уже тогда Молотов был легендой на мировой политической арене, переигравший всех чемберленов, черчиллей, даллесов, и был популярен в народе, в том числе среди нас. Спустя годы, когда в политику пришли студенты-общественники типа горбачева-познера, студенты-спортсмены типа ельциных, Родина была обречена.
В то время министром ВД СССР был Круглов, снятый позднее хрущевцами с работы, за якобы плохо поставленную воспитательную работу в ИТЛ и отправленный на нищенскую пенсию. Что это не так, знаю по себе - причина увольнения надумана. И никакой генерал-историк типа пресловутого Д. Волкогонова, или В. Некрасов, хоть трижды академик, не убедят меня, что это так. После Круглова ИТЛ стали ИТК. Вот тогда началось разложение зеков и их воспитателей.
Извините за длинное письмо. Наглое вранье о советской власти горше горьких воспоминаний.
Суханов Павел Емельянович, 1918-1992 гг. Шахта им. С. Орджоникидзе, электрослесарь, 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах.
До ареста органами Сталинского НКВД я работал на шахте им. Орджоникидже дежурным электрослесарем. Мне очень нравилась работа, и я, по совету хорошего человека, мастера Торочина, пошел учиться в Прокопьевский горный техникум. Поступил на заочное отделение горной энергетики. Все хорошо шло! На октябрьские праздники женился. Получили комнату, съездили в сороковом году на курорт. После объявления войны с шахты взяли сразу человек пятьдесят молодых рабочих, дали расчет и отправили на вокзал с вещами. Но зам. начальника шахты Маковский быстро пробежал по колонне и у одиннадцати человек отобрал повестки. В это число попал и я. Он взял на нас бронь, и я снова вернулся на шахту. Учеба в техникуме отнимала много сил и времени. Электричек тогда не было, на пассажирские поезда не попадал - ездил на попутных машинах, груженных углем. Ездил часто - два раза в неделю. В сорок третьем году я уже заканчивал четвертый курс, получил квартиру.
9 апреля 1943 года произошло непредвиденное: в три часа ночи к нам вваливаются комендант, старший лейтенант и еще два человека. Мне сразу же надели наручники, запретили подходить к окну. Сделали обыск, забрали зачем-то резиновые перчатки, слесарный инструмент, молоток. Сам же я и нес до трамвая весь этот скарб. А пока шел, все думал: кого же я так обидел? разве что слесаря Иванникова? После того, как меня придавило на шахте, хирург Титов потребовал перевести меня на легкий труд. Механик Раздольский направил меня в аккумуляторную. На мою беду вскоре лопнул выпрямитель на одном рожке. Получили новый. Когда устанавливали его с Беловым (его потом тоже взяли), пришел слесарь Иванников и начал указывать нам. Я его, как водится, послал по-русски. Неужели он наклеветал?
- 49 -Подошел трамвай, сели и поехали до Первого дома, там меня втолкнули в камеру, в которой сидело девять человек. Опомниться не дали, сразу же вызвали к старшему лейтенанту Ломову. Это был не человек: зверь или фашист. В первый же час он выбил мне зубы рукояткой нагана. Я стоял ошарашенный с окровавленным ртом, а он орал: «Ты хотел убить Сталина, ты хотел взорвать шахту!» И каждый день допросы, побои. А били безбожно.
В камере я познакомился с Гофманом, директором Абагурского лесозавода (не знаю, так ли он назывался тогда?), и его зятем. Рядом лежал один избитый, изломанный инженер из проектного института. Видно, давно сидел и не давал нужного им показания. Было похоже, что от пыток он сошел с ума. После допросов его приносили на палатке и бросали. Гофман показал мне как-то раз на него и сказал: «Все, что будут предъявлять, подписывай, иначе убьют». В последний раз меня допрашивал следователь Киселев, старший лейтенант. Этот был помоложе и почеловечнее. Я все подписал.
И допросы прекратились. Просидел я здесь пять месяцев. Кормили плохо: 400 граммов хлеба (мякина) и баланда. 24 июля надо мной устроили суд. Ввели в закрытую комнату. Вдали сидели две женщины, сзади стояли два надзирателя. Никто из них не молвил за десять минут ни слова. Ничего не спросив, вывели обратно, а вскоре в камеру принесли бумажку, из которой я узнал, что меня приговорили к десяти годам исправительных работ и пяти годам поражения в правах. После суда я еще целый месяц сидел в одиночке - в бане с покатым полом, из дыры в полу вылезали крысы, я их постоянно гонял - совсем заели. Спал на подоконнике. Надзиратель Федя (фамилию не помню) в свое дежурство брал меня на кухню. Он давал мне молоток, топор. Я разбивал кости, добывал мозг, складывал его в кастрюльку и съедал в камере. Спасибо доброму человеку, поддержал!
Где-то числа 10 сентября пришла обвинительная из Кемерова, и меня официально предупредили, что прохожу по статье 58, п. 10а. Отправили в Старокузнецкую тюрьму в закрытой машине. В тюрьме определили в камеру, где спали на полу валетом человек сорок. Обращение здесь было не грубое, через каждые два дня выводили на прогулку во дворик на 15 минут. Когда из тюрьмы повезли на вокзал, встретилась машина с людьми. В ней оказались знакомые с шахты имени Димитрова, я успел крикнуть: «Мне дали десять лет!»
Дней через пятнадцать я был уже в Мариинском лагере. Выгрузили два вагона заключенных мужчин и женщин. То ли на потеху
- 50 -себе, то ли так надо было охране - устроили нам карантин, да такой, о котором я помню всю жизнь: раздели всех догола и затолкали без разбора в баню. Уголовники стали хватать и насиловать женщин. Не поделив их, выкатились клубком на улицу, начались драки. Тогда охранники стали поливать сверху из автоматов. Убили несколько человек. Дерущиеся рассыпались кто куда.
Бригадой, в которой я работал, командовал рецидивист Рагулин. Он поставил меня копать силосные ямы. Человек он был неплохой. Выписал хлебный паек 800 граммов, но забрал мой новый плащ. Уголовники вообще отобрали у «политических» все лучшее.
В семи километрах от Мариинска находился Антибесский лагерь. На зиму меня перевели туда, и сразу в бригаду - тоже копать силосные ямы. Работа тяжелая, ямы были глубиной два метра. Земля намокшая, тяжелая, к лопате липнет, да еще и вверх откидывать надо, а там уже отвозить на тачках.
Посезонная работа не легче: до марта на лесоповале, в марте бригаду гонят буртовать навоз да растаскивать по полям. Еще хуже, чем на лесоповале. Сил-то сколько надо! А сенокос был - сорок шесть соток на человека. После сенокоса - уборка хлебов, и опять машешь косой вручную, по двадцать пять соток на брата. Осенью - копка картофеля, погрузка на телеги. Но особенно невыносимой была работа на торфяном болоте. Полагалось нарезать семь кубов! Это не каждому по силам. Хорошо, что хоть все двести человек жили рядом с этим болотом в бараках. Болеть было нельзя. Стоило пролежать лишь один день в бараке - хлеба выдавали уже по триста граммов.
Так я проработал (с вынужденными перерывами!) до 1953 года. А перерывы были такие. Как-то просыпаюсь утром, смотрю - ботинок моих нет. Крепкие такие, американские ботинки были и исчезли. Рецидивисты украли, а на работу-то надо. Обмотал ноги чем под руку подвернулось и пошел. Простудился, конечно же, слег с воспалением легких. Положили в больницу. Врачи были из отбывших свой срок, но оставшихся на поселение. Зав. медсанчастью Сентябова попросила меня отремонтировать автоклав. Я отремонтировал. Работы по электрочасти было много. Когда я отремонтировал электрованну, перебрав сорок ламп, Сентябова решила оставить меня при больнице. А как оставить, если я уже выздоровел? Она составила документ, что я сумасшедший, и меня стали закрывать днем в кладовку с железными решетками. Ночью выпускали, я топил печи, ремонтировал, что вышло из строя. Так пережил зиму, окреп, поправился и снова в зону, на общие работы.
На следующую зиму Сентябова выпросила меня в санчасть как электрика. Я все делал, даже ухаживал за коровами, лошадьми. В эту зиму я познакомился с женщиной, которая стала моей женой. Она сидела за колоски. У нее была грудная девочка, которая вскоре
- 51 -умерла (по дороге в лагерь они провалились под лед и застудились). У нас родился сын, и ее сразу же отправили в Юргу на швейную фабрику, а меня - в Тайшет, в Озерлаг. К счастью, я встретил там знакомого поляка. Он работал аптекарем и имел вес. Помог мне - устроил бригадиром по вывозке леса. Запрягались, как лошади в телегу по восемь человек, нагружались - и обратно, 2,5 километра пути. Почти полгода ишачили так.
Когда началось строительство поселка, запустили пилораму. Мне повезло - назначили на пилораме электрослесарем. Все-таки хорошо, что я профессию электрика приобрел в горном техникуме. Ко мне часто обращались с просьбами починить утюг, плитку. Иногда жены начальников приглашали домой починить что-нибудь. Там покормят, здесь кусок хлеба дадут. Я уже мог помогать сильно слабым - делился с ними.
И все-таки ничто не проходит даром. Заболел желудок, и меня отправили в больницу на Новочумку, за Тайшет. В палате лежало человек сто. Но в тесноте да не в обиде, все лучше, чем на лесоповале. Медики были из заключенных по делу Горького. Люди культурные, опытные. Помню профессора Макатинского, его дочь. Подлечили чуть-чуть, решили отправить на кухню, но я отказался и стал старшим палаты. В мои обязанности входило получить и раздать пищу. Старался выгадать добавку тем, кто послабее. И вдруг однажды ночью, как гром среди ясного неба: «Собирайся с вещами!» Опять вокзал, опять теплушка. Пока ехали до Тайшета, набрали полный вагон. Привезли в Красноярск, втолкнули в привратную к рецидивистам. Они нас всех, тридцать человек, раздели, обобрали до нитки. Через пять дней забрали из привратной и куда-то повезли. Куда едем? Зачем? Никто ничего не говорит. Наконец с приключениями, с остановками, полуголодных, привезли нас в химлесхоз Долгий Мост Красноярского края. Двадцать четвертого мая комендант нам объявил, что мы находимся на поселении. В таком виде пришло ко мне освобождение.
Это был маленький поселок: один дед да трое ссыльных.
Нас, 25 человек, заставили валить лес, строить себе дома. Много чего построили: детсад, магазин, пекарню, установили электростанцию. К концу моего срока в поселке было уже человек сто. Работы много, и где только я не работал: ижицу собирал, кузнецом был, а потом до полного освобождения на электростанции электриком.
По моему вызову ко мне приехала жена. Но без сына - умер он в Юрге... Обзавелись хозяйством: купили корову, поросят, двадцать пять штук кур, построили стайки. Сено для коровы сами заготавливали. Неплохо жили.
- 52 -В пятьдесят шестом пришло полное освобождение. Сразу же все нажитое продали - и домой, я Кузбасс, к родным. Почему-то все время тянуло назад, в тайгу, но остался здесь. Работа моя мне нравилась - электриком был по башенным кранам. В строительном управлении треста -«Куйбышевуголь» я проработал 22 года, в 1968-м вышел на пенсию, но еще восемь лет трудился. Воспитал двух дочерей.
Моя профессия да мои руки, которые не боялись работы, спасли меня от смерти в лагерях.
В предыдущих постах (ссылки в конце) мы ознакомились со зверскими условиями содержания гражданских лиц и советских военнопленных в финских концлагерях. К сожалению, мучения наших пленных при освобождении из них на этом не заканчивались. Гуманнейшее и родное советское правительство на всякий случай отправило большую часть красноармейцев в ГУЛАГ, часть расстреляло - обычная советская практика.
Оригинал взят у langohrigel в
Оригинал взят у allin777 в Спецсообщение Л.П. Берии И.В. Сталину о военнопленных Южского лагеря НКВД СССР. С продолжением...
Сов. секретно
ЦК ВКП(б) — тов. СТАЛИНУ
В Южском лагере НКВД СССР содержится бывших военнопленных 5175 человек красноармейцев и 293 человека начальствующего состава, переданных финнами при обмене военнопленными.
Созданной НКВД СССР для проверки военнопленных оперативно-чекистской группой установлено, что финскими разведывательными органами среди военнопленных красноармейцев и начсостава проводилась работа по вербовке их для вражеской работы в СССР.
Оперативно-чекистской группой выявлено и арестовано 414 человек, изобличенных в активной предательской работе в плену и завербованных финской разведкой для вражеской работы в СССР.
Из этого числа закончено дел и передано Прокурором Московского Военного Округа в Военную Коллегию Верховного Суда СССР следственных дел на 344 человек. Приговорено к расстрелу — 232 человека (приговор приведен в исполнение в отношении 158 человек).
НКВД СССР считает необходимым в отношении остальных военнопленных, содержащихся в Южском лагере, провести следующие мероприятия:
1. Арестовать дополнительно и предать суду Военной Коллегии Верховного суда СССР — 250 человек, изобличенных в предательской работе.
2. Бывших военнопленных в числе 4354 человек, на которых нет достаточного материала для предания суду, подозрительных по обстоятельствам пленения и поведения в плену, — решением Особого Совещания НКВД СССР осудить к заключению в исправительно-трудовые лагеря сроком от 5 до 8 лет.
3. Бывших военнопленных в количестве 450 человек, попавших в плен будучи раненными, больными или обмороженными, в отношении которых не имеется компрометирующих материалов, — освободить и передать в распоряжение Наркомата Обороны.
Народный комиссар внутренних дел Союза ССР Л. БЕРИЯ
За письмо спасибо коллеге supermipter
Добавлю, что данная записка Берии имеет архивный шифр: АП РФ. Ф. 3. Оп. 66. Д. 581. Л. 78-79. Подлинник. Машинопись
История на этом не закончилась...
Ниже приводится письмо датированное 31 октября 1940 г. письмо «первому депутату Верховного Совета СССР вождю народов Советского Союза тов. И.В.Сталину», подписанное А.Н.Смирновым, А.М.Светиковым, М.Волоховичем, А.Г.Самойловым, К.П.Гичаком, Т.Ф.Никулиным и А.Ф.Зубовым «по поручению 230 бывших военнопленных, командиров РККА», ныне «находящихся в Воркутском лагере НКВД».
"...Вам, тов. Сталин, решили мы написать это письмо и просить отозваться на него. Вам хотим мы рассказать о заключениях и мытарствах, переносимых нами неизвестно за что и во имя чего. Мы, группа среднего и старшего командного и начальствующего состава РККА, во время войны захваченные в плен белофиннами и возвратившиеся в СССР после заключения мира, вот уже шесть месяцев содержимся в заключении в условиях строжайшей изоляции даже без права написать семьям и в полной неизвестности об их судьбе, как люди, совершившие тягчайшее преступление перед родиной, хотя никто из нас в этом не виноват ни делом, ни словом, ни помышлением.
После нашего обмена (20-25 апреля) и до 29 августа 1940 года мы содержались в Южском лагере НКВД Ивановской области, где органами НКВД расследовались обстоятельства нашего пленения и поведения там. Нашу изоляцию нам объяснили также как мероприятие временное, проводимое с целью предупреждения возможности проникнуть в нашу страну шпионов и диверсантов под видом военнопленных. Что мы, разумеется, вполне понимаем и одобряем. При нашей активнейшей помощи органами НКВД - были разоблачены и преданы суду все враждебные и антисоветские элементы, показавшие себя таковыми в бытности в белофинском плену. В нашей группе остались абсолютно честные и проверенные люди, которых, как уверяли работники НКВД и командование лагеря, должны были направить в свои части и по домам.
29-го августа нас, якобы для передачи НКО, под усиленным конвоем и конспиративно, привезли на станцию, подвергли обыску, заперли в вагону и повезли в Архангельск, где пересадили на пароход и как опаснейших преступников привезли в Воркутский лагерь, куда водворили, заставив еще сделать марш в 250 километров пешком, почти босыми и полуголодными.
Надо сказать, что всю дорогу нас везли в военной форме с красноармейскими звездочками на фуражках, называли товарищами, прятали от людей и тщательно скрывали место назначения и цель поездки.
В Воркуте с нас сняли звездочки, отобрали деньги и ценные вещи, подвергли дактилоскопированию и сфотографировали как обычных преступников, затем сказали. Что мы арестованы и по существу запретили впредь обращение «товарищ» к начальству. На наши вопросы, чем вызвано наше превращение в арестантов и его основание к этому. Начальство ответило, что о нас ему ничего не известно. Основания к заключению будут после, а коли мы попали в лагерь, то являемся ни кем иными, как арестантами.
Так, тов. Сталин, мы стали заключенными без предъявления обвинения, ареста и суда, так товарищами нам сделали преступников и не товарищами всех граждан СССР. В чем вина, кем и как мы наказаны мы не знаем и до сего дня. Известно что заключенным и народу нас рекомендовали как красноармейцев, добровольно приехавших сюда. В одном случае, и как изменников родины, добровольно приехавших к белофиннам, - в другом. Не знаем, кому и зачем нужна эта ложь. Здесь в Воркутском лагере к нам применили общий тюремный режим, одели в арестантскую форму и направили на работу на пайке заключенных. Результатом всего этого уже сказывается: среди нас появилась цинга и есть случаи заболевания туберкулезом. Видимо, в нашей среде они найдут себе достаточную жатву.
Мы хотим, тов. Сталин, рассказать Вам о том, что же мы за люди, при каких обстоятельствах попали в плен, и как, наконец, вели себя там.
Из 230 человек среди нас 185 - командиров-кадровиков со сроком службы в РККА от 7 в среднем и до 20-22 лет. Из нас по званию: капитанов 12, ст. лейтенантов 32, лейтенантов 72, политруков 23, мл. лейтенантов, медперсонала и др. 91 человек, из командиров 66 летчиков, сбитых белофиннами при выполнении боевых заданий.
По партийности среди нас: членов ВКП(б) - 82, кандидатов ВКП(б) - 40, и комсомольцев 58 человек, т.е. 78% всего состава.
В каком же состоянии мы попали в плен: ранеными, в том числе и по несколько раз - 93, контуженными 46, обмороженными и обгоревшими 70 человек. Находясь в плену, мы, как правило, не скрывали своей партийности и звания и в подавляющем большинстве были захвачены с партдокументами, терпели издевательства, не получали медпомощи и неоднократно избивались белофиннами. Мы прекрасно знали, что продолжение войны повлечет за собой разгром белофиннов, бегство правительства и расправу фашистов с нами, чего не скрывали и сами финны, говоря, что в таком случае нас «будет судить толпа». Однако мы готовы были умереть как подобает советским людям и не уронили достоинства гражданина и бойца СССР. Фашистский плен еще более закалил нас, еще более укрепил нашу уверенность в правоте дела Ленина-Сталина и готовность бороться за него не щадя своей крови и жизни. В этом свете мы никак не можем понять, кто же и за что издевается над нами, кто же делает нас изгоями в своей стране.
Мы спрашиваем себя: неужели Партия и Правительство наказывает нас. Если факт нашего пленения расценивается как измена родины, то почему нас не судят и открыто не обвинят в этом.
Мы спрашиваем себя: неужели мы изменили родине тем, что остались и частью были оставлены на боле боя раненые, контуженные, обмороженные, обгоревшие и в таком состоянии были захвачены в плен.
Мы спрашиваем себя: неужели нас, командиров РККА, по два и по три месяца провоевавших с врагами, коммунистов и комсомольцев в своей массе, можно всерьез обвинить в добровольном переходе к белофиннам, чтобы таким образом укрыться от войны и спасти свою жизнь. Неужели за это нас изолируют, как прокаженных, оскорбляют и лгут на нас.
Неужели боевые трудности и лишения на фронте, наши раны и пролитая кровь не послужили также делу разгрома белофиннов и блестящей победы над ними страны Социализма.
Мы не знаем, тов. Сталин, чем объяснить то, что в стране, где действует написанная вами конституция, можно поступать с людьми так, как поступали с нами: молча изгонять из Партии и комсомола, лишить воинских званий, ссылать на крайний север и заключать в лагеря. Мы понимали причины и как должное сносили издевательства финских фашистов в плену. Но горько и обидно, тов. Сталин, быть без вины виноватыми и за все, что во имя родины пережито на фронте и в фашистском плену. оказаться заключенными в своей стране. Мы просим Вас, дорогой тов. Сталин, принять меры к тому, чтобы нас если мы изменили родине тем, что попали в плен - по закону судили или прекратить то, что до сих пор чинится над нами..."
ГУРК "НА РК". п-1875, оп.-1, д-13, л.21-24
________________________________________ _______________________________
Продолжаем:
Южский лагерь для красноармейцев
728 человек, вернувшихся с финской войны, были расстреляны в Иванове
Рассекречивание "катынского дела" открыло правду о Южском лагере НКВД. В 1939 году здесь содержались польские офицеры, позже расстрелянные в лесу под Смоленском. В 1940 году их место на нарах заняли 5,5 тысячи красноармейцев, возвратившихся из плена после "зимней войны" с Финляндией.
Каждый седьмой из них был расстрелян на территории Ивановской области. Лагерь НКВД был настолько секретным (в документах назывался "Южский"), что южане о нем ничего не знают. В ивановской прессе публикаций на эту тему до сих пор не было.
27 ноября 1939 года заявление газеты "Правда" об обстреле советских войск, расположенных на Карельском перешейке у границы Финляндии. С финской территории "было произведено семь орудийных выстрелов, в результате чего убито трое рядовых и один младший командир".
1 ноября 1939 года началась советско-финляндская война, продолжавшаяся 104 дня. С обеих сторон погибло более 150 тысяч человек.
В конце декабря 1939 года начальник Управления по делам военнопленных НКВД П. Сопруненко рапортует в наркомат внутренних дел о готовности шести лагерей к приему финских военнопленных общим лимитом на 27 тысяч человек.
Зимой 1939-го готовность одного из лагерей проверял начальник особого отдела НКВД. Он побывал в "Юж-ском" - после чего констатировал в докладной записке: "...для нормального содержания в/п (военнопленных) лагерь не подготовлен". Впрочем, ни в Южском лагере, ни в четырех других пленные финны так и не появились - их оказалось совсем немного. Все "уместились" в Грязовецком лагере (Вологодская область).
Красноармейцев в финский плен попало значительно больше. Война шла на чужой территории. Из воспоминаний Ивана Сидорова:
"23 февраля 1940 г. наш батальон попал в засаду. Не успели дать ответный огонь, как в живых осталось человек 5-9. Командир взвода связи тов. Лысенко, находившийся рядом со мной, выстрелил себе в висок. Оставшихся в живых взяли в плен. У меня в кармане находилось два билета: партийный и комсомольский. Меня бы расстреляли, но ударила наша артиллерия, и нас быстро погнали вглубь финской территории. "". Кормили пленных утром овсяной кашей, на обед - суп с мясом лошадей, убитых на фронте, чай на сахарине. Воды не давали, только литр на день: хочешь - умывайся, хочешь - мой посуду, хочешь - пей". (Сидоров И.П. осенью 1939 года закончил полковую воздушно-десантную школу в Киеве. В ноябре весь его выпуск - около 100 человек после двухнедельной лыжной подготовки был отправлен на войну.)
12 марта 1940 года был подписан мирный договор между СССР и Финляндией. В числе прочего он предусматривал обмен военнопленными. С 14 по 28 апреля в Выборге (отошедшем после войны к СССР) прошло шесть заседаний межгосударственной комиссии. По заявлению сторон: общее количество находившихся в Финляндии советских военнопленных - 5,5 тысячи человек, в СССР - 806 военнослужащих финской армии.
Возвращавшихся из плена финнов на родине встречали как героев, они получили ордена и награды. Совсем иная участь ожидала советских красноармейцев. Перед возвращением домой советские власти сообщили, что сначала их отправят на обследование в госпиталь.
19 апреля решением Политбюро за подписью секретаря ЦК И. Сталина (совершенно секретно) предписывалось всех военнопленных, возвращенных финскими властями, направлять в Южский лагерь НКВД. "В трехмесячный срок обеспечить тщательное проведение оперативно-чекистских мероприятий для выявления среди военнопленных лиц, обработанных иностранными разведками, сомнительных и чуждых элементов и добровольно сдавшихся финнам с последующим преданием их суду".
24 апреля. Не теряя времени, уже в поезде начали оперативную работу с бывшими военнопленными красноармейцами. Яркий пример -донесения младшего политрука А. Храмова от 24.04: "Павел Ковалец, младший лейтенант, говорит, что Шаронов из 75 дивизии 1 бат., 3 р. являлся корреспондентом газеты "Друг пленных". В своих заметках он обвинял руководство Страны Советов". "Янце-вич Семен заявил, что некий Дронов, русский, крепко дружил с финским офицером и говорил при всех, что "Сталина надо зарезать, а Молотова надо застрелить".
25 апреля. Эшелон прибыл в пункт назначения. Из воспоминаний И.Т. Сидорова: "...Нас привезли в Ивановскую область, в Южский лагерь. Разместили в двухэтажных деревянных казармах, "хорошо" огороженных колючей проволокой, за которой прогуливались солдаты с немецкими овчарками".
Из справки на имя начальника политуправления Московского военного округа (МВО) комиссара Лобачева: "Южский лагерь начал свою работу с момента поступления бывших военнопленных 25 апреля 1940 года. Люди поступали эшелонами по 500-600 человек. 29 человек отправлены в госпиталь в Вязники. В числе прибывших - 314 человек начсостава от младшего лейтенанта до майора включительно. Люди размещены в бараках по 200-400 человек".
17 мая. Секретно, комиссару Южского лагеря НКВД ст. лейтенанту Г. Короткову из УПВИ (Управления по делам о военнопленных и интернированных): "В связи с прибытием особого контингента в/п на политотдел лагеря возлагается серьезная и ответственная задача по работе с ними. В работе среди этого контингента нужно исходить из указаний тов. Сталина на XVIII съезде ВКП(б): "Не забывать о капиталистическом окружении, помнить, что иностранные разведки будут засылать в нашу страну шпионов, убийц, вредителей...". Исключительной большевистской бдительностью всего аппарата лагеря происки финских контрреволюционеров нужно обезвредить".
И работа закипела. Оказалось, например, что по прибытии в лагерь многие хранят у себя финские газеты для советских военнопленных ("Друг пленных" и "Милый друг", изданную к пасхальным праздникам), что "характеризует следы поповского дурмана и контрреволюционной работы со стороны финской белогвардей-щины". С каждым днем благодаря доносам красноармейцев выявлялось все больше предателей и врагов.
23 мая. Докладная Л. Берии на имя И. Сталина (сов. секретно): "В процессе работы оперативной группы из 1448 военнопленных выявлено шпионов и подозрительных по шпионажу - 106 человек, участников антисоветского добровольческого отряда -166 человек, провокаторов -54, издевавшихся над нашими военнопленными - 13 человек, добровольно сдавшихся в плен - 72".
25 мая. Заключенные до сих пор не верили, что из финского плена попали в новый -советский. Из отчета управления Южского лагеря комиссару УПВИ С. Нехорошеву: "Бывший военнопленный Борисов Г.А. сказал: "Мы находимся не в госпитале, а в тюрьме под стражей, нам не дают открывать окна, не дают посылать письма домой. Мы были на фронте, проливали кровь, а тут сволочи нас держат и обращаются с нами, как с заключенными". Он категорически отказался лечить свою рану и выполнять назначение врача, при том что рана гнойная".
В том же отчете значится, что администрация лагеря борется с упадническими настроениями, налаживая культурно-просветительскую работу среди контингента. Были выявлены 186 человек неграмотных, трое из которых - комсомольцы. Для них специально заказали буквари, регулярно проводился ликбез.
12 июля 1940 года. Сводка НКВД (сов. секретно). "Правительственной комиссией принято от финских властей быв. военнопленных советских граждан - 5468 чел. Из этого числа отправлено в
УНКВД по Ивановской области 294 чел. Умерло 4 чел., покончил самоубийством - 1 чел. Содержатся в Южском лагере НКВД - 5172 чел. Из них 18 чел. старшего комсостава, среднего и младшего комсостава -938. Рядовых - 4066. Врачей и медперсонала - 84 чел.
29 июля. Спецсообщение Л. Берии на имя И.Сталина (сов. секретно): "В Южском лагере оперативно-чекистской группой выявлено и арестовано 414 человек, изобличенных в активной предательской работе в плену и завербованных финской разведкой для вражеской работы в СССР. Из этого числа закончено следственных дел на 344 чел. Приговорены к расстрелу 232 чел. Приговор приведен в исполнение в отношении 158 чел. НКВД СССР считает необходимым в отношении остальных военнопленных, содержащихся в Южском лагере, провести следующие мероприятия:
1. Арестовать дополнительно и предать суду Военной коллегии Верховного суда СССР - 250 человек, изобличенных в предательской работе.
2. Бывших военнопленных в числе 4354 человек, на которых нет достаточного материала для предания суду, подозрительных по обстоятельствам пленения и поведения в плену, - решением особого совещания НКВД СССР осудить к заключению в исправительно-трудовые лагеря сроком от 5 до 8 лет.
3. Бывших военнопленных в количестве 450 человек, попавших в плен будучи ранеными, больными или обмороженными, в отношении которых не имеется компрометирующих материалов, - освободить и передать в распоряжение наркомата обороны".
22 августа. Из воспоминаний И.Т. Сидорова: "После чисток оставшихся одели в новую военную форму и в "телячьих" вагонах повезли до Мурманска. Там нас (2300 чел. -Н.Г.) посадили на грузовой пароход "Родина" якобы для выполнения правительственного задания. И лишь в душном трюме объявили, что теперь мы подследственные. В трюме были сооружены пятиэтажные нары, вход был плотно закрыт брезентом, воздуха не поступало. В результате несколько человек умерли, и только после этого трюм стали открывать. Туалета на корабле не было. Справляли нужду за палубу, тем самым обгадив весь борт, где было написано название "Родина". И вот прошли уже Баренцево море, Карское"...
14 сентября 1940 года
колонна выгрузилась на берег. "Нас привели к вагончикам на узкоколейке. Усадили тесно, почти "нанизав" друг на друга. На последней платформе -пулеметы. В середине пути военный в синей фуражке предупредил, что теперь называть его следует не "товарищем", а "гражданином начальником". И тогда друг, сидевший рядом, тихо сказал: в лагерь нас привезли, а вовсе не на особое задание. Теперь мы - заключенные...". Южские лагерники были направлены на строительство Норильска. После освобождения там остался жить и Иван Сидоров. Его воспоминания были записаны учителями и учениками норильской гимназии № 4.
Другая группа советских военнопленных (1942 человека) покинула Южский лагерь 29 августа 1940 года. Их отвезли в Архангельск, а оттуда - в Воркутинский лагерь, заставив идти пешком 250 км "почти босыми и голодными". "Всю дорогу везли в форме, называли товарищами. В Воркуте сорвали звездочки, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев". Без суда и предъявления обвинения бывшие пленные попали на общий тюремный режим, были переодеты в арестантскую форму и направлены на работу, лишены права переписки".
В конце августа 1940 года этапированные из Юж-ского лагеря в Иваново 570 бойцов и командиров Красной армии были расстреляны.
1 сентября начальник Юж-ского лагеря докладывал в УПВИ: "Непосредственно в зоне лагеря бывших военнопленных нет". Лишь 360 раненых остались в вязниковском госпитале, 132 - в ковровском.
23 ноября 1954 года лишен воинского звания Александр Блинов "как дискредитировавший себя за время работы в органах". Блинов А.С. (1904-1961), генерал-лейтенант НКВД/МГБ. С декабря 1938-го по декабрь 1941г. возглавлял управление НКВД Ивановской области. "Курировал и направлял оперативную работу Южского лагеря, несет вместе со Сталиным и Берией ответственность за расправу с советскими воинами, проходившими фильтрацию в Южс-ком лагере после финского плена". После руководил работой УНКВД Куйбышева и секретно-политического отдела НКВД. С 1946 году - зам. министра МГБ. Участвовал в депортации русских греков, живших вне Крыма (1949), исключен из органов в 1951-м.
К настоящему времени
большинство дел на советских военнослужащих, находившихся в финском плену, пересмотрено и они прекращены. Всего на территории Ивановской области были расстреляны 728 красноармейцев, вернувшихся из финского плена.
(По материалам сборников "Катынь. Документы", издаваемых по инициативе президентов Российской Федерации и Республики Польша)
**--**--**
В общем, даже если взять за основу реальный документ (т.е.не сразу принимать на веру цифру в 728 расстрелянных, а 232)
То получается, что из 5468 человек:
Освобождено: 8% (450 человек)
Осуждено на срока от 5 до 8 лет: 80% (4354 человека)
Судьба остальных 12%, которых «предали суду» (и на момент создания документа 232 человека (т.е. 4%) приговорено к расстрелу), думаю, еще более незавидна.
Судьба красноармейцев, на фоне подтвержденных сообщений о финнах, которых, согласно тексту: «возвращавшихся из плена финнов на родине встречали как героев, они получили ордена и награды», то выглядит все, мягко говоря, как кошмар наяву.
________________________________________ __________
"Оперативная работа продолжалась и в Южском лагере. К июню 1940 года в нем находились 5175 красноармейцев и 293 командира и политработника, переданных финнами. В своем докладе Сталину Берия отмечал: "...среди военнопленных выявлено шпионов и подозрительных по шпионажу 106 человек, участников антисоветского добровольческого отряда - 166 человек, провокаторов - 54, издевавшимися над нашими пленными - 13 человек, добровольно сдавшихся в плен - 72". Для чекистов все военнопленные априори были изменниками Родины. Старший лейтенант 18-й стрелковой дивизии Иван Русаков вспоминал об этих допросах так:<... Следователи не верили, что большинство из нас попали в плен в окружении... Спрашивает: - Ранен? Я контужен и обморожен, - отвечаю. Это не ранение. Говорю: - Скажите, я виновен в том, что попал в плен? Да, виновен. А в чем моя вина? Ты давал присягу сражаться до последнего дыхания. Но когда тебя взяли в плен, ты же дышал. Я даже не знаю, дышал я или нет. Меня подобрали без сознания... Но когда ты очухался, ты же мог плюнуть финну в глаза, чтоб тебя пристрелили" А смысл-то в этом какой?! Чтоб не позорил. Советские в плен не сдаются
"
из Монографии профессора Д. Д. Фролова, работающего в Национальном архиве Финляндии, представляет уникальное научное исследование проблем захвата, содержания и возвращения советских и финских военнопленных двух войн XX столетия. Книга основывается на реальных фактах, полученных прежде всего в результате кропотливого изучения архивных материалов, многие из которых публикуются впервые, привлечена обширная историография.
September 29th, 2013
Прочитал мемуары М.П. Шрейдера "НКВД изнутри. Записки чекиста". Впечатлился сильно. Это не вопли либеральной интеллигенции про миллионы расстреляных лично Сталиным, это воспоминания достаточно высокопоставленного сотрудника НКВД, который сам угодил под репрессии, прошел допросы и пытки, чудом выжил и потом смог обо всем рассказать. Там нет аморфных "миллионов замученных", там то, что человек прочувствовал в буквальном смысле на себе, описание происходящего, которое было охарактеризовано автором как "мясорубка", перемоловшая жизни и судьбы тысяч людей. Которые были в то время активом и цветом нации, имевшие неосторожность приподняться над общей массой и потому срубленные репрессиями, смысла которых они даже не в силах были понять.
Некоторые особенно интересные цитаты из книги:
***
По возвращении Владимир Андреевич рассказывал своему заместителю Н.И. Добродицкому и мне о том, как Ежов проводил совещание. Свою речь на совещании он начал примерно следующими словами:
Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие - сталинские. - При этом он протянул вперед обе руки, как бы демонстрируя их сидящим. - У меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами и прочими террористами, - угрожающе сжал он кулаки. Затем, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих, продолжал: - И в первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые, по имеющимся у меня сведениям, смазывают борьбу с врагами народа на местах.
Сделав выразительную паузу, он с угрозой закончил:
Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, не взирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.
После этого Ежов стал называть приблизительные цифры предполагаемого наличия «врагов народа» по краям и областям, которые подлежат аресту и уничтожению. (Это была первая наметка спускаемых впоследствии - с середины 1937 года - официальных лимитов в определенных цифрах на каждую область.)
Услышав эти цифры, рассказывал Стырне, все присутствующие так и обмерли. На совещании присутствовали в большинстве старые опытные чекисты, располагавшие прекрасной агентурой и отлично знавшие действительное положение вещей. Они не могли верить в реальность и какую-либо обоснованность названных цифр.
Вы никогда не должны забывать, - напомнил в конце своего выступления Ежов, - что я не только наркомвнудел, но и секретарь ЦК. Товарищ Сталин оказал мне доверие и предоставил все необходимые полномочия. Так что отсюда и сделайте для себя соответствующие выводы.
Когда Ежов закончил свое выступление, в зале воцарилась мертвая тишина. Все застыли на своих местах, не зная, как реагировать на подобные предложения и угрозы Ежова.
Вдруг со своего места встал полномочный представитель УНКВД Омской области, старейший контрразведчик, ученик Дзержинского и мужественный большевик Салынь
Заявляю со всей ответственностью, - спокойно и решительно сказал Салынь, - что в Омской области не имеется подобного количества врагов народа и троцкистов. И вообще считаю совершенно недопустимым заранее намечать количество людей, подлежащих аресту и расстрелу.
Вот первый враг, который сам себя выявил! - резко оборвав Салыня, крикнул Ежов. И тут же вызвал коменданта, приказав арестовать Салыня.
Остальные участники совещания были совершенно подавлены всем происшедшим, и более никто не посмел возразить Ежову.
***
Однажды в воскресный день на даче в Ломах (кажется, в начале ноября 1937 года), когда Радзивиловский (начальник управления НКВД по ивановской области)
находился в командировке в Москве, «главный палач» его банды Саламатин, сильно выпив, начал приставать ко мне и, встав за моею спиной, стал в упор глядеть мне в затылок. (Шрейдер был ни много ни мало начальником ивановской милиции)
. Когда же я потребовал, чтобы он оставил меня в покое, он с мрачной угрозой заявил:
- Вот посмотрим, как ты будешь себя вести, когда я тебя буду расстреливать.
- Прежде чем меня расстреляют, я сам пристрелю тебя как собаку! - вне себя крикнул я.
Викторов и Ряднов схватили Саламатина под руки и уволокли в соседнее помещение.
Органы НКВД были уже совершенно оторваны от партии и подчинялись только Сталину и Ежову. А на местах роль первой скрипки играли не секретари обкомов, райкомов и другие ответственные работники (которые, видя исчезающих одного за другим товарищей, сами трепетали, со дня на день ожидая ареста), а начальники республиканских, краевых и областных управлений НКВД, молодые и «талантливые» фальсификаторы, инквизиторы и палачи, выдвиженцы Ежова, а позднее - Берии, росчерком пера которых мог быть уничтожен любой человек в стране.
Постепенно я узнавал от своих подчиненных все новые и новые подробности о черных делах, творимых работниками Новосибирского УНКВД. В частности, о том, что Горбач распорядился арестовать и расстрелять как немецких шпионов чуть ли не всех бывших солдат и офицеров, которые в первую мировую войну находились в плену в Германии (а их в огромной в то время Новосибирской области насчитывалось около 25 тысяч). О страшных пытках и избиениях, которым подвергались арестованные во время следствия. Мне также рассказали, что бывший областной прокурор, который прибыл в УНКВД для проверки дел, был тут же арестован и покончил с собой, выпрыгнув в окно с пятого этажа.
Меня не столько удивляют аресты, - сказал я, - сколько признания бывших преданнейших старых большевиков в самых страшных преступлениях против партии. Ведь многие из этих старых революционеров в царской России не жалели своей жизни и шли на верную смерть во имя нашей правды, не сказав ни слова. Почему же они теперь не выносят избиений и признаются в не совершенных ими преступлениях? Или, может быть, я не прав и они действительно совершали эти преступления?
Чудак ты! - ответил Реденс. - В том-то и секрет, что до революции все мы боролись против царского самодержавия, а сейчас начать борьбу с Ежовым и выше стоящими людьми - это значит нанести удар в спину партии.
И все-таки я тогда еще никак не мог осмыслить всего этого. Не мог понять, какая сила заставляет старых, закаленных в царских тюрьмах и в подполье большевиков признаваться на открытых процессах (или на следствии) в несовершенных преступлениях.
(Много позднее я узнал на своем горьком опыте и из рассказов ряда товарищей по заключению, что не последнюю роль в тогдашнем «следствии» играло лживое заверение следователей в том, что, подписывая клевету на себя и своих сослуживцев и товарищей, арестованный, мол, «помогает» партии. И хотя-де сам он не виноват, но поскольку попал в организацию, где орудовали «враги народа» и террористы, то в интересах партии и лично товарища Сталина должен подписать ложные показания, чтобы помочь стране избавиться от «врагов, мешающих строительству социализма и коммунизма», и, главное, избавить себя от пыток, поскольку, мол, все уже предрешено и остальные сослуживцы, находящиеся под следствием, свои показания о вражеской деятельности уже подписали.
Впоследствии мне приходилось встречать нескольких коммунистов, которые, поддавшись на эту «удочку», подписывали заведомо клеветнические показания на себя. Конечно, не исключено, что немаловажную, если не основную роль тут играло желание избежать избиения и пыток, но тем не менее лично я уверен, что в отдельных случаях, когда следствие вели опытные работники, обладающие даром убеждения, этот метод мог иметь большое влияние. Но я никогда и нигде не читал ничего подобного в приказах и распоряжениях. Видимо, это было изобретение, передававшееся от одного следователя к другому устно, в порядке «повышения квалификации».)
Занятную фигуру представлял собою музыкант оркестра Большого театра. Это был культурный, очень добрый и душевный человек. Он рассказал нам, что всю жизнь ничем, кроме музыки и литературы, не интересовался и не занимался, был холостяком. У него была любимая женщина - артистка балета Большого театра. Никогда в жизни он не только не привлекался к ответственности, но даже ни разу не был в милиции. Единственный раз столкнулся с работниками милиции, когда в Москве ввели паспортный режим и работникам Большого театра вручали новые паспорта тут же, в помещении театра.
И вдруг его арестовывают и предъявляют обвинение, что он вместе с другими четырьмя музыкантами оркестра якобы подготавливал террористический акт против члена Политбюро ЦК ВКП(б) Косиора. На допросах он сначала все это отрицал, но потом не выдержал избиений и пыток и подписал «признание» о том, что хотел убить Косиора. После этого его оставили в покое и недели две не допрашивали, а затем снова вызвали на допрос, и какой-то большой начальник УГБ стал всячески оскорблять его и называть провокатором.
Если бы ты, сволочь, убил Косиора, мы бы тебя не только не посадили, а орденом наградили бы. Ведь Косиор оказался матерым шпионом, а ты хотел отделаться. Немедленно откажись от своих показаний и расскажи нам правду, как ты и твои дружки собирались убить товарищей Сталина и Ежова, когда они находились в ложе театра на одном из спектаклей.
Музыкант пришел в ужас и отказался писать такие показания. Тогда по звонку начальника явились четверо здоровенных парней с резиновыми дубинками и «обработали» его так, что он несколько раз терял сознание. Его допрос в тот раз продолжался почти сутки. Следователи менялись, а его, избитого, заставляли стоять в углу и требовали, чтобы он повторял за следователем: «Я - сволочь, я - враг, я хотел убить Сталина и Ежова». Наконец, не выдержав, он к утру подписал требуемые показания.
В Бутырской больнице находилось человек четырнадцать. Большинство лежали после сильных избиений, кто с переломанными ребрами, кто с отбитыми почками, легкими и другими внутренними органами. Несколько человек, как и я, лежали с диагнозом «дизентерия», но мне думается, что все мы страдали кровавым поносом не от дизентерии, а от страшных ударов в область желудка и кишечника.
Когда я пришел в себя, первым ко мне подошел один из немногих «ходячих» больных - бывший чекист (кажется, Бадмаев), по национальности монгол. Он рассказал свою историю. В группе, возглавляемой заместителем Ежова Фриновским, он выезжал в Улан-Батор, где было арестовано большое количество руководящих работников Монгольской партии труда, в том числе - несколько министров республики. Нетронутыми оставались Чойболсан и незначительная группа. С его слов, после вооруженного конфликта с Японией на Халкин-Голе НКВД представило в высшие руководящие органы материалы о том, что чуть ли не все члены правительства Монголии являются японскими шпионами. Большинство арестованных были доставлены в Москву, и Бадмаев участвовал при ведении следствия в качестве переводчика в Лефортовской тюрьме. На его глазах били и пытали монгольских руководящих партийных работников. Ежов на оперативном совещании отметил его хорошую работу, и вдруг неожиданно его арестовывают и обвиняют в шпионаже в пользу Японии и в тесной связи с арестованными «врагами народа» - монгольскими товарищами. (Видимо, его решили «убрать» как нежелательного свидетеля следствия.)
***
Среди подследственных в камере находились пятнадцатилетние ребята, один из которых, кажется, по фамилии Зархи, был сыном работника газеты «Известия». Его обвиняли в том, что он состоял в группе ребят, сформировавших организацию «Месть за отцов». Они от руки писали какие-то листовки, призывающие к борьбе с беззакониями, арестами и пытками. Возглавлял эту группу шестнадцатилетний юноша без ноги, с которым я позднее встретился в другой камере.
Вспоминая о них теперь, я должен признаться, что они являлись подлинными борцами против произвола и беззакония и держались в тюрьме довольно мужественно.
Они могли послужить хорошим примером для многих из нас.
***
Как-то дверь камеры отворилась, и в нее вошел человек средних лет в военной форме. Оглядевшись, он представился:
- Бывший заместитель легендарного командира Чапаева - Кутяков, ныне фашистская б…, он с отчаянием снял и бросил об пол свою шапку.
В разных камерах, где мне приходилось быть, сидели и немцы. Некоторые из них были явными фашистами, а некоторые - коммунистами. Между ними почти ежедневно происходили стычки, доходившие до драк. Немцы-фашисты злорадствовали, что немцы-коммунисты сидят в советской тюрьме, и радовались, что они скоро поедут к себе, в фатерланд. К немцам-фашистам в тюрьму приходили представители немецкого посольства и вызывали их поочередно на свидания, после чего следователь объявил им, что все они вскоре будут вывезены в Германию.
К немцам-коммунистам представитель посольства не приходил. Они без конца писали письма на имя Сталина, доказывая свою невиновность. Однажды следователь сообщил им, что все они тоже будут высланы в Германию. Тогда немцы-коммунисты пришли в ужас и снова начали спешно писать заявления Сталину, умоляя лучше расстрелять их здесь, но только не высылать в гитлеровскую Германию.
Как я уже упоминал, во времена Ежова в камерах не было почти никакого медицинского обслуживания. Из камер выволакивали только тех, кто в полном смысле слова умирал. Никакие жалобы ни на какие боли во внимание не принимались.
Теперь же Берия, видимо, желая на первых порах создать себе некую популярность, распорядился улучшить обслуживание арестованных. Ежедневно производился обход камер фельдшерицами. Открывалась форточка камерной двери, и вахтер спрашивал: «Есть больные? Подходи!» И в камере выстраивалась очередь желающих обратиться за медицинской помощью. Одни жаловались на головные боли. Этим фельдшерица собственноручно совала таблетку в рот и давала запить водой. (На руки таблетки на выдавались.) В камеру фельдшерица никогда не входила. Больных с высокой температурой и другими тяжелыми заболеваниями вахтеры выводили в коридор, где производился осмотр возле столика вахтера.
Когда жаловались на обострение геморроя, фельдшерица просила показать им геморрой. Тогда больной снимал штаны, а двое или трое заключенных приподнимали его так, чтобы голый зад находился прямо напротив форточки. Фельдшерица тут же оказывала «экстренную помощь», а именно: смазывала больное место йодом, от чего страдающий геморроем выл от нестерпимой боли.
Как вам не стыдно, Кононов, обвинять в шпионаже меня? - обратился я к нему. - Вы же были моим под чиненным почти четыре года. Разве вы когда-либо замечали мое антисоветское или антипартийное поведение? Вы же много раз одним из первых мне аплодировали. Я по мню, как однажды я встретил вас в управлении в нетрезвом виде и приказал Фролову посадить вас на трое суток. Не по этой ли причине вы так стараетесь изощряться в издевательствах надо мною? И, кстати, не за битье ли нашего брата вы получили значок «Почетный чекист»?
Ах ты, фашистская гадина! - заорал мой бывший подчиненный. - Тебе не видать должности полицмейстера, которую обещал тебе Гитлер!
От такой чуши я остолбенел.
- Неужели ты не знаешь, Кононов, - попытался разъяснить ему я, - что Гитлер истребляет евреев и изгнал их всех из Германии? Как же он может меня, еврея, назначить полицмейстером?
Какой ты еврей? - к моему удивлению, изрек этот болван. - Нам известно, что ты - немец и что по заданию немецкой разведки несколько лет тому назад тебе сделали для маскировки обрезание.
Несмотря на всю горечь моего положения, я рассмеялся. За смех этот, естественно, тут же пришлось платить.
- Ты, фашистская б…, еще смеяться над нами будешь, - приговаривал Кононов, ударяя меня.
Белых Петр Иванович - родился в 1917 г. Зам. начальника ст. Новокузнецк-сортировочный.
Арестован в 1937 г. Осужден на 8 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах.
В конце декабря 1933 года я вынужден был оставить школу и поступить на работу в Араличевский транспортный отдел г. Сталинска списчиком вагонов.
Расставшись со школой, я, чтобы заглушить свои переживания, с головой ушел в новую для себя жизнь и быстро освоился на производстве.
Начальник отдела Петр Демьянович Иголкин относился ко мне с большой теплотой и называл меня сынком. Почти каждый день, уходя на обед, он брал меня с собой. Завидев меня на пороге, дети кричали: «Мама, мама, пришел еще один сынок!».
Ровно через год Петр Демьянович взял меня за руку, привел к начальнику железнодорожной станции и сказал: «Здесь ты пробьешь себе дорогу». Не прошло и одного месяца, как с меня потребовали свидетельство о рождении. Мне не было еще 18 лет, и грозило увольнение с работы. Я сказал об этом Петру Демьяновичу. По его совету я был направлен на определение возраста к врачу Жеребцовой. Вместо меня в кабинет вошел мой двадцатилетний друг Шарапов Саша. Мне показалось, что прошла целая вечность. Двери кабинета резко распахнулись и с криком: » Вот тебе и 18 лет!» - вылетел с бумажкой Саша. Я замер от страха, но все обошлось. Должность коммерческого конторщика я освоил быстро и через полмесяца сдал испытание на «отлично». Мой переход совпал с передачей станции в постоянную эксплуатацию, и меня избирают секретарем комсомольской организации. Шел 1935 год. Я был неосвобожденным секретарем, но меня тем не менее вызывали на все совещания и активы, проводимые в Управлении Томской железной дороги. И уже тогда в повестку дня включали вопросы об усилении бдительности и разоблачении врагов народа.
В то время начальником Томской дороги был Ваньян Андрей Львович. Перед назначением его на должность газеты «Гудок», «Железнодорожник Кузбасса» писали о нем, как о соратнике Кагановича Л.М. Это был молодой, красивый, опрятно одетый в форменное обмундирование человек. Он обладал ораторским искусством и был всеми любим. В июне на дорожном активе, после своего доклада о бдительности, он спросил начальника станции Новосибирск-пассажирский: «Вот вы, начальник станции, хоть одного врага разоблачили?» Начальник станции, чрезмерно толстый, небольшого роста, торопливо вскочил: » Товарищ начальник дороги, разоблачили багажного весовщика!» Ваньян с возмущением оборвал его:»Какого врага?! Блоху разоблачили. Надо настоящих врагов разоблачать!»
Через несколько дней, возвращаясь с аттестации, мы прочитали в газете «Железнодорожник Кубасса» напечатанную на первой странице жирным шрифтом статью «Выкорчевывать и до конца разоблачать охвостья Ваньяна». Речь шла уже не о нем, а о его референте, который обвинялся в притуплении бдительности. Потом мы узнали, что Ваньян попал в Иркутский «Централ» и, не выдержав пыток, бросился с третьего этажа в лестничный пролет. Впоследствии его реабилитировали посмертно.
В августе этого же года произошел еще один случай. Начальник нашей станции Вайншпок М.З. вызвал к себе меня, зам. начальника по оперативной работе Кривенко и предупредил, чтобы завтра мы со станции не отлучались, так как он выезжает срочно в Новосибирск. Фактически он выехал в этот же день. На второй день прибежала перепуганная домработница и рассказала, что двое из НКВД заявились в квартиру и все перевернули. Вайншпоку таким образом удалось избежать ареста и помог ему Л.М.Каганович. Впоследствии он работал главным инженером Министерства Хлебопродуктов в Москве.
Вскоре арестовали ст.помощника начальника станции Голева. В срочном порядке было проведено собрание. На повестке дня стоял вопрос об исключении из комсомола жены Голева. На собрании присутствовали секретарь ГК ВЛКСМ и следователь НКВД. Голеву обвинили в том, что она не пришла и не заявила о своем муже, якобы участвовавшем в диверсиях. Молоденькая, светловолосая, можно сказать, совсем еще девчонка, она стояла и плакала. Особенно мне запомнилось выступление Анисимова - одного из наших комсомольцев. Он говорил о бдительности и позоре нашей организации за то, что мы не смогли сорвать маску с врага народа Голева. Выразил благодарность НКВД за проявленную бдительность и резко осудил семью Голевых. Мне стало жалко жену Голева и при голосовании я не поднял руки. После собрания меня задержали и секретарь, стуча кулаком по столу, вынес мне устное порицание.
Не прошло и недели, как арестовали Анисимова. Комсомольцы молча, в недоумении, пожимали плечами. Вслед за Анисимовым арестовали Пряхина, Лясицкого, Ковалева и Блинова. Удивительно, что в разгар массовых арестов люди не сомневались в вине арестованных.
Стояли теплые осенние дни. Все еще ходили в летней одежде. После окончания демонстрации в честь 20-летия годовщины Великого Октября я зашел домой и встретился с нашим односельчанином Жилиным. Поздоровавшись с ним, я ушел на станцию и забыл о нем. Позже мать рассказала мне, что Жилин подробно расспрашивал, где и кем я работаю, и ушел с обидой за то, что его не угостили. Этот разговор я оставил без внимания.
Мне еще не было и двадцати, а я уже занимал должность заместителя начальника внеклассной станции с установленным наркомом персональным окладом и был секретарем комсомольской организации. Первым на Новокузнецком отделении дороги за новый метод работы с Кузнецким Металлургическим комбинатом был награжден знаком «Почетному железнодорожнику». Приказом директора КМК т. Бутенко К.И. был премирован велосипедом и черными валенками. По тому времени валенки - это большой дефицит. В газетах «Большевистская сталь» и «Железнодорожник Кузбасса» напечатали очерки обо мне под названиями «Ровесник Октября», «Счастливая юность» и «Мой метод работы». С сообщением об этом методе работы я выступал в кинотеатре «Коммунар» и на собрании в заводоуправлении. На станции и в управлении дороги висели мои портреты.
Знак «Почетному железнодорожнику» мне вручал лично Л.М.Каганович. В Москву на вручение знака мы выехали вместе с секретарем парторганизации Павловым. Поезд Новокузнецк-Москва тогда находился в пути более 4-х суток. В течение всего этого времени я зубрил свое выступление, составленное Павловым. Оно мне запомнилось на всю жизнь:»Получая знак «Почетному железнодорожнику», награжденный Вами, Лазарь Моисеевич, я все силы отдам за великое дело Ленина-Сталина, и буду бороться за 100-тысячную погрузку вагонов в сутки». Перед вручением знака Л.М.Каганович сказал: «Товарищи, сегодня мы вручаем знак «Почетного железнодорожника» самому молодому работнику железнодорожного транспорта».
Железнодорожный транспорт я полюбил с первых дней. Работа всегда доставляла мне радость и со временем я не считался. Хотя однажды мой старший брат Михаил, член ВКП(б), наверное, предвидя недоброе, сказал мне: «Ну, Петька, не перед добром тебя носят на руках!»
Секретарь парторганизации Павлов очень любил меня и при встрече с улыбкой двумя руками пожимал мою руку. Никогда не называл меня по фамилии, только по имени. И вдруг через неделю после встречи с Жилиным вместо приветствия грубо сказал мне: «А ну, Белых, зайди ко мне!» От такой перемены у меня дрогнуло сердце. В кабинете Павлов заявил: «Как же так?! Ты скрыл от нас соцпроисхождение и не сообщил об отце, который был в 1930 г. раскулачен и сбежал из села.» На мои возражения он не реагировал. Оказалось, поводом для этого разговора послужило заявление Жилина, который в праздники был у нас в гостях.
Жилин перед войной ослеп. Он постоянно сидел перед мостом через Абушку и выпрашивал милостыню. Однажды, увидев его, мой старший брат спросил: «Как ты мог заявить, что мы были раскулачены, и отец бежал в 30-м году?» А он ответил: «А я его перепутал с сыном Ипата.» «Вот за это тебя Бог и наказал,» - сказал Михаил.
Выйдя из кабинета Павлова, я сразу обратился к начальнику станции Шубину. Я просил его разрешения на выезд в село за справкой, так как фактически мы никакого хозяйства не имели и числились в бедняках. Без отца я остался, когда мне еще не было одного года. Шубин заявил, что сын за отца не отвечает, и не стоит беспокоиться. В отпуске он мне отказал.
19 ноября 1937 г. в 12 часов раздался телефонный звонок, и мне приказали явиться в Первый дом к начальнику горотдела НКВД Шарашкину. День был солнечный, теплый, я был в форменном костюме, в желтых туфлях, подаренных братом на день рождения. По дороге, напротив своего дома, что по ул.Челюскина, я встретил мать, державшую на руках двухлетнюю племянницу. Она спросила: «Ты куда, сынок? Иди поешь.» Я сказал, что скоро вернусь и побежал. Я не мог предполагать, что это «скоро вернусь» произойдет лишь через 11 лет.
В Первый дом, обнесенный сплошным заграждением, вахтер долго не разрешал пройти. Дошло до скандала: я упорно доказывал, что явился по вызову Шарашкина. Потом дежурный убедился в моем вызове и разрешил пройти. Уже в кабинете следователь заявил мне, что я скрыл соцпроисхождение, пробрался в комсомол на ответственную должность. Не обращая никакого внимания на мои возражения, сделали обыск. Взяли 3 рубля из бумажника и вернули его мне. Затем сорвали петлицы, значок и водворили в камеру. В камере было многолюдно. Я не успел осмотреться, как ко мне подошел один из подследственных и шепотом спросил:» Взор- ванный мост через Абушку восстановили?» «Никто его не взрывал,»-ответил я. Он показал в угол и так же тихо сказал: «Смотри, вот те 5 человек сидят за взрыв этого моста». На второй день мне сообщили, что в камере есть сексот-агент НКВД. Его тоже, как и всех, вызывали на допросы, и вталкивали в камеру. И он жаловался на избиения, хотя следов побоев никто не видел. Таким тоже не позавидуешь. Им от властей пощады не было, если не угодят чем-нибудь. Судьба снова свела меня с ним в 1956 г. Это был П… - машинист Новокузнецкого депо. По его словам, он просидел около полугода и ни статьи, ни срока не имел.
В камеру приносили по кусочку черного хлеба и суп из чечевицы, похожий на деготь. От потрясения я в первые дни никакую пищу не принимал. Не верил в арест. Я думал, что это просто испытывают меня.
С наступлением темноты из камеры то и дело вызывали людей на допрос. С допроса их уже втаскивали волоком. Мой черед пришел через три дня. Мне предъявили на подпись протокол, составленный без меня и не с моих слов. Ко всему сказанному при аресте было добавлено, что я был завербован Голевым. Подписывать я это категорически отказался. На следующий вызов я попал к следователю Марченко, полному человеку высокого роста. Он уговаривал меня, не повышая тона: » Подписывай, сынок, иначе хуже будет».
Если вы считаете меня сыном, тогда зачем заставляете подписывать явную ложь?
Зря ты упрямишься, ты можешь смягчить свою участь.
Несмотря на все уговоры, от подписи я отказался.
Примерно в половине второго ночи меня ввели в кабинет начальника горотдела Шарашкина. У меня и в мыслях не было, что я увижу здесь начальника Новокузнецкого отделения Томской ж.д. Семенова. В моем присутствии Шарашкин заставил снять его сапоги и с размаху ударил Семенова по голове так, что у того потекла из носа кровь, и он упал со стула. Тут же Шарашкин крикнул часового, меня увели. Затем меня снова вызвал Марченко. У меня повысилась температура, пересохло во рту, и я попросил воды. Марченко выставил две бутылки пива на стол и сказал: «Подпишешь протокол и попьешь». Я попросился в туалет. Мне пришло в голову, что там можно набрать воды. Зайдя в туалет, я бумажником из сливного бачка зачерпнул воды и пил, пил эту воду. Вошел в кабинет и снова все во рту пересохло. На этот раз садиться не разрешали и Марченко все время старался обратить внимание на выставленное пиво.
Заступивший на смену другой следователь вел себя грубее. Утром в кабинет вошел Шарашкин и с возмущением сказал:»Ну что вы с ним возитесь?» На мое заявление, что я буду жаловаться Калинину, он пригрозил:» Я загоню тебя туда, где Макар телят не пас.»
Тогда, как правило, протоколы допросов принуждали подписывать под пытками. Меня не избивали. Для меня был выбран другой метод: не давали спать и держали до изнеможения на ногах. В результате всего у меня отекли ноги, я больше не мог стоять и вместо подписи написал «нас», что в моем понятии означало «насильно». Однако на это внимания никто не обратил, и я был через десять суток с момента ареста переправлен в Старокузнецкую тюрьму.
В тюрьме меня втолкнули в до отказа переполненную камеру. С первого дня мое место было в углу у параши на полу. Днем сидели съежившись, дремали, никаких передвижений не было. Ночью, не смыкая глаз, прислушивались к каждому шороху. При прикосновении ключей к замку все словно по команде вздрагивали. Дверь открывалась и надзиратель громким голосом называл фамилию и добавлял: «С вещами на выход.» После фамилии выдерживалась пауза, в течение которой у каждого замирало сердце от страха. Вызванные с вещами в камеру не возвращались и на этап не попадали. Исчезали бесследно. Мы прислушивались к стонам и перестукам. Никто не знал ни статьи, ни срока. Знали одно, что нас считают врагами народа.
В декабре выпал снег и похолодало. Во время первой прогулки мы услышали за зоной крик: «Петя, Петя». В толпе я увидел старшую сестру Марию. Она молила конвойных передать мне узелок. По настоянию заключенных, конвой и вахтер смилостивились и разрешили принять шинель, валенки и два кг сала.
В начале января нас, несколько человек, вызвали из камеры с вещами и присоединили к выставленной колонне. Под покровом ночи, в сопровождении конвоя и собак, повели на погрузку. Конвой состоял из молодых солдат, злобно настроенных против нас. Наверняка прошли специальное обучение. Погрузка производилась в эшелон, сформированный из двухосных вагонов. Спешили. Солдаты толкали нас прикладами. Рано утром дверь открыли и бросили, как собакам, соленой кеты и несколько булок черного хлеба. Рыбы приходилось на каждого по большому куску, а воды почти не давали. Староста вагона разделил стены на квадратные участки, и каждый со своего участка соскребал снег для питья. На двухъярусных нарах спать укладывались только на боку.
В пути, не доезжая до станции Усяты, мы попали под крушение. Часть вагонов нашего эшелона были разрушены. О жертвах нам не было известно. Мы только ощутили сильный удар, и многие слетели с нар. Поезд долго стоял, и была большая суета конвоя.
На всем протяжении пути у меня не выходили из головы мысли о матери. Девичья фамилия ее была Богатырева, и я думал, что такая фамилия присваивалась людям, имевшим богатырскую силу. Помню, как в моем детстве она свободно поднимала и переносила кули с пшеницей. Тогда говорили о ней: «Это еще что! Вот до смерти мужа она могла за пояс заткнуть любого мужчину.» Моя мать была стройной и красивой. Семья наша состояла из шести человек. Наш отец имел трех коней, которые считались лучшими в селе. После его смерти их украли; не прошло и двух месяцев, как пала корова, и мы сразу оказались на мели. Все тяготы жизни перешли на плечи матери. Она устроилась на работу уборщицей райисполкома. Одновременно мать занималась огородничеством и даже сеяла пшеницу на одной десятине. Позже старший брат Михаил устроился на кирпичный завод к Кустову.
С малых лет я слышал от матери:»Ты мой кормилец». Она надеялась только на меня. После моего ареста здоровье ее резко ухудшилось. Ее парализовало. Я был единственной ее опорой, и эта опора внезапно рухнула.
В начале декабря мать вызвали на станцию для получения расчета. Убитая горем, с дрожащими руками, она пришла в контору станции. Никто не успокоил ее, не сказал доброго слова. Кто-то шепотом сказал:»Вот эта старая змея вырастила врага». От таких слов ей стало плохо. Она, униженная, в слезах, еле дошла до дома и слегла. Вскоре пришел представитель от гражданских зданий и потребовал немедленно освободить квартиру. А на другой день подошла машина, и мою больную мать, брата и сестру вытряхнули из квартиры, как котят…
В начале февраля 1938 г. нас высадили на ст.Бурея и поместили в буреинский лагерь. На перекличке спросили, кто умеет быстро и красиво писать. Это я умел. И меня определили на работу в учетно-распределительную часть (УРЧ) на заполнение формуляров. Там я встретил Виктора Альгипова. Я знал его по работе на КМК. Он был арестован в 35г. по бытовой статье и после отбытия срока остался работать в системе Сиблага начальником УРЧ. С первого дня он обеспечивал меня продуктами питания. После месячного пребывания Виктор вызвал меня и сказал: «Я не имею права больше держать тебя здесь. Поедешь на заготовки в поселок Чикунду. Ты еще молод и для того, чтобы выжить, старайся избегать общих работ. Соглашайся на любую подсобную. Говори: «Знаю, умею,» - а потом научишься.» Перед отправкой поговорил с начальником лагеря обо мне.
Нас высадили вдали от поселка, в районе вечной мерзлоты, в 360 км севернее ст.Бурея. Сообщение шло только по зимним дорогам, по рекам.
Сначала мы установили палатки для начальства и конвоя. Для себя разжигали днем костры и делали на их месте застил из засохших деревьев. Спали, укрываясь брезентом.
На работу меня не вызывали. Через несколько дней я сам обратился к начальнику лагеря, и мне предложили должность десятника по заготовке строительного леса и шпал. Я быстро освоился, и на глаз определял размеры верхних срезов, пригодных для строительства, размеры для вырезки шпал и количество заготовленного леса.
В конце марта, пока не размыло дороги, начальник лагеря поручил мне привезти медикаменты со ст.Бурея. По возвращении мне доверили их охрану в только что построенном медпункте. А потом начальник лагеря сказал, чтоб до приезда врача я завел журнал учета освобожденных от работы по болезни. Для этого надо было выходить на развод. На вопрос: «Как я могу определить больного человека - ведь я не врач?» , он ответил: «По виду». Так я стал «врачом». На разводе многие теперь меня называли доктором. Я смазывал йодом царапины, давал таблетки от головной боли и желудка. Других медикаментов я не знал и не применял. Все это не волновало меня. Меня беспокоило другое: не дай Бог, кто умрет от моего лечения. Вскоре прибыл вольнонаемный врач-хирург Николай Иванович. Он уговаривал меня остаться с ним и обещал научить кое-чему. Но я боялся мертвых и не согласился. Вернулся на свою старую работу десятником по распиловке леса.
Корреспонденция в лагерь доставлялась верховым. Я всегда ждал его прибытия с надеждой, что он привез документы на мое освобождение. В начале сентября неожиданно для всех поступило приказание об этапировании. На лодках и по бездорожью пешком мы добрались до ст.Бурея. Там я встретился вновь с Альгиповым, и он сказал, что не может оставить у себя ни одного заключенного, которые числятся врагами народа. Так я навсегда расстался с человеком, которому был обязан своей жизнью.
Долго мы тряслись в вагонах, и наконец прибыли в пересыльный пункт Вторая Речка. Перед вселением в бараки нас выставили на поверку. При названии фамилии каждый должен был сказать имя, отчество, год и место рождения. После чего объявляли статью, срок приговора и разрешали задавать вопросы. В основном всем объявляли: КРД (контрреволюционная деятельность) и КРТД (контрреволюционная террористическая деятельность). Почти всем давали сроки по 10-15 лет, а мне - 8. Я задал вопрос:»Почему всем по 10 лет, а мне - 8?» Раздался смех, и администратор сказал: «К тебе отнеслись более точно». Я часто задумывался, отчего за контрреволюционную агитацию дают по 10 лет, а мне за контрреволюционную диверсионную деятельность - 8 лет. То ли учли мою молодость? Или это сделал снисхождение следователь Марченко? Находясь в бараке, я высказал свою мечту, что при выходе на свободу я обязательно расскажу обо всем М.И.Калинину. Один из пожилых со вздохом произнес: «Эх, сынок, что может сделать Михаил Иванович, когда его жена тоже арестована как враг народа».
В пересылочном пункте мы набрали вшей и думали, что они съедят нас заживо. Было очень мучительно переносить их нападение.
Шли разговоры, что нас собирают для отправки на Колыму.
Колыма … Одно это слово наводило ужас. В пересылке рассказывали о колымском произволе и о том, что оттуда возврата нет, что там очень короткое лето, а зимой морозы достигают 60 градусов, и почти не бывает светлого времени. Разговоры об отправке на Колыму сбылись.
В конце сентября нас погрузили на пароход «Дальстрой». Это огромное грузовое судно, трюмы которого вмещали несколько тысяч заключенных. Погрузка шла беспрерывно в течение трех су- ток. В пути находились более десяти дней. Кормили в основном рыбой и поили переработанной морской водой. Выход на палубу не разрешался. Некоторые, не выдержав духоты и морской качки, погибали в пути.
На всю жизнь остался в памяти вечер 7 октября 1938 г., когда нас высадили на колымскую землю в бухте Нагаево. На светлом небе ярко сияли звезды. Один из заключенных, показывая на созвездие Большой Медведицы, сказал:»Запомни, куда нас за- везли,» другой ответил:»Зачем? Отсюда еще никто не сбегал.»
Нас вереницей отправили в транзитную пересылку, которая находилась на четвертом километре. Деревянные дома Магадана выглядели мрачно, будто все стояли под охраной. Сплошные заборы с колючей проволокой да бараки с решетками. От темноты, лая собак и стены конвоя разрывалась душа. Перед размещением в бараке транзитного пункта нас пропустили через санпропускник и произвели прожарку всей одежды. После последней процедуры и такого утомительного перехода мы все спали как убитые. Утром громкими выкриками нас выставили на проверку, затем сформировали в бригады. На второй день вывели на раскопку каналов для ремонта отопительной системы.
Перед выходом из зоны конвой предупреждал: «Шаг влево, шаг вправо - оружие применяется без предупреждения».
В бригаде я был самым молодым и один был одет в форменное обмундирование. Короче говоря, не был похож на заключенного. Мужики из своих заначек доставали деньги и давали мне на покупку махорки. Я без особого труда выходил из-под конвоя. При возвращении я приближался к бригаде и, при малейшем отвлечении конвоя, оказывался на месте.
Через несколько дней заменили гражданскую одежду. Нам выдали новенькое обмундирование. Валенки, байковые портянки, ватные брюки, полушубки, шапки с меховой отделкой и теплые рукавицы. Выдача нового обмундирования подняла настроение в бригаде.
Бригадиром нашей бригады был Константинов, бывший работник политодела Донецкой железной дороги. Он заявил, что нас направили на освоение Севера, и мы должны работать добросовестно. «Поверьте мне,- добавил он,- что не случайно нас не судили, а просто условно объявили постановления троек НКВД «особых совещаний», попомните, что потом все это будет отменено.»
Накануне отправки на прииск, во время работы, к бригаде подошла машина «черный ворон» и в сопровождении конвоя увезли бригадира. Все были в испуге: зачем, куда и почему увезли? Под вечер его вернули в бригаду. Он был, можно сказать, в радостном настроении. Рассказал нам, что начальник Дальстроя Павлов вызвал бригадиров, предупредил их об ответственности за добычу золота. До Павлова начальником Дальстроя был Берзин, который в конце 1937 г. был объявлен врагом народа. Однако среди заключенных о нем шли хорошие отзывы. С вступлением Павлова в должность все политические заключенные были отправлены из Магадана в тайгу. Преследовалось общение заключенных с вольнонаемными. Было отменено введенное дополнительное питание за выполнение норм.
В конце октября нас привезли на прииск «Ударник». В зоне, огражденной в два ряда колючей проволокой, с вышками по углам, были натянуты большие брезентовые палатки, заваленные снегом. В палатках установлены двухъярусные нары и по две железных печки. На работу выходили под конвоем. Работали на полигонах, где вручную бурили шурфы в грунте почти сплошных камней и вечной мерзлоты. 12-часовая работа выматывала все силы. Подъем был установлен за два часа до развода. За это время каждый должен был принести по бревну из тайги для отопления лагеря. Для этого выпускали всех без конвоя. С каждым днем тайга уходила все дальше, и заготавливать дрова становилось все труднее. Трудно было найти сушняк. Доставку дров на проходной контролировала лагерная обслуга. Избивали всех, кто приносил мало. В состав обслуги входили воры, жулики, убийцы, наделенные большими правами. Они были беспощадны к «контрикам», т.е. к нам, политическим. Если кто-нибудь из них проявлял человеческие чувства, их немедленно отстраняли и отправляли на подсобные работы в зону.
В ноябре появились сплошные туманы, начались морозы до 50 градусов. Солнце показывалось в обеденный перерыв, поднималось из-за сопки на минуту и мгновенно скрывалось. По закону на открытом воздухе разрешалось работать при температуре до -50 градусов. Этот закон никогда не соблюдался. На полигонах не было тепляков для обогрева, но не запрещалось разжигать костры. Хотя стоило только подойти к костру, слышался окрик: «Хватит греться!»
Однажды в период самых сильных морозов при возвращении с работы вдруг раздалась команда: «В связи с эпидемией всю одежду сменить!» В зоне запылал огромный костер. Все, что получили в Магадане, было предано огню. Вместо добротных полушубков выдали бушлаты, взамен валенок - бурки на подошве из транспортерной ленты, шапки из байкового полотна и брезентовые верхонки. Одновременно с заменой обмундирования заметно ухудшилось питание. Щи готовились из соленой неочищенной капусты вместе с кочерыжками, вместо каши получали овсяный кулеш без жиринки. Непропеченный хлеб выделяли на бригаду булками. Их разрезали на пайки и раздавали по жребию. Каждый мечтал получить пайку первого отреза от края булки, с верхней и боковыми корками. Это время стало для нас началом чудовищных злодеяний. В зоне стоял стон, крик охраны и лагерной обслуги.
На работу выводили голодных, полураздетых. На глазах увеличивалось число доходяг, на некоторых смотреть было страшно - это были живые скелеты, обтянутые кожей. Из лагпункта в среднем вывозили за сутки по десять трупов. Умирали обычно под утро. До развода трупы скрывали, чтобы получить за них лишнюю пайку хлеба и ложку баланды. Перед выводом на развод трупы стаскивали и укладывали на пол у нар. Затем сообщали администрации. Дальше скрывать было невозможно, так как по окончании развода лагерные пираты проверяли все палатки.
Есть такое мнение, что человек привыкает ко всему. Я очень боялся покойников, а тут в порядке вещей: перешагиваешь через трупы, идешь за баландой и с котелком возвращаешься той же дорогой на свои нары.
В нашем лагпункте было 600 человек, и я про себя хладнокровно подсчитывал: за десять дней умрет сто человек, за двадцать дней двести. Больше двух месяцев мне не выжить. Придет и мой черед.
Характерно, что находясь в невыносимых условиях, от заключенных мне не приходилось слышать злобных высказываний против государства. Некоторые же в тайне, с большим риском для себя, говорили, что волна массовых репрессий проходила не без участия «вождя всех народов». Конечно, единого мнения не было, так как уровень образования среди «врагов народа» был разный. Некоторые, чуть ли не четверть от общего числа, были неграмотными - не могли даже расписаться. В конечном счете люди тешили себя верою в справедливость, мечтали выжить, отдавая работе все силы до последнего вздоха.
За все время мне не довелось встретить в лагпункте ни одного ровесника. Бригада, в которой я работал, состояла из заключенных, которые были старше меня на 10-25 лет и меня оберегали. На полигонах, в забоях зимой я разжигал и поддерживал костры, летом подносил инструменты, ремонтировал трапы. Мне помогали выполнять норму, чтобы сохранить положенный паек хлеба. Кто испытал бурение вручную и гонял тачки по трапам на эстакаду, тот знает какой это непосильный каторжный труд.
Однажды мы вышли за дровами и кто-то сказал: «Вы знаете сколько сушняка за противоположной зоной лагеря?» И мы несколько человек рванули туда. При виде такого сушняка я покрылся холодным потом: это были трупы, сложенные в штабеля. Так мы узнали, что зимой никого не хоронили. Летом привязывали бирку на ногу, сбрасывали в общую яму и зарывали. Незадолго до этого случая один из любопытных, рассматривая трупы в штабелях, нашел живого человека. Тот смотрел на него молча живыми глазами. В зоне началось возмущение, и его вынуждены были вернуть в лагерь. В лагпукте его отогрели, и он чудом остался в живых. Фамилия его Алешин.
В мае земля была еще покрыта снегом. Ночью морозы доходили до -30 градусов. Шли подготовительные работы к промывочному сезону. На полигонах производили мощные взрывы. От места взрыва всех эвакуировали за 2-3 километра. Уходя со всеми, я, при сдаче инструмента, увидел на стенде около участка портрет Калинина, выполненный масляными красками. Мы находились в окружении конвоя. Что бы его забрать, я спрятался, затем снял портрет и укрылся в коробе вагонетки. Взрыв. Дрогнула земля и масса небольших глыб из смерзшегося грунта обрушилась на короб. Я остался жив. Клятва, данная себе, - рассказать обо всем М.И. Калинину, воодушевила меня на такой рискованный поступок. Портрет мне чуть не стоил жизни. Опоясавшись им, я пронес портрет через все этапы, и он до сих пор находится у меня. Однако моя наивная мечта встретиться с Калининым не сбылась.
Однажды, когда закончился монтаж промывочных приборов, в сопровождении большой свиты на полигоне появился начальник Дальстроя Павлов.
Наш бригадир Константинов официально обратился к нему и отрапортовал о том, что питание плохое, что добротную одежду заменили холодной и что в лагере очень большая смертность. В ответ Павлов заявил, что меры будут приняты. В этот же день Константинов был водворен в изолятор и там заживо заморожен. О смерти Константинова в лагере шли разные толки. Одни говорили, что тут расстаралась лагерная администрация, другие, - что это сделано по указанию Павлова. Мне думается, последнее предположение более соответствовало действительности. Павлов был грозой Дальстроя. На прииски он приезжал в сопровождении чекистов. Кортеж из 4-5 черных блестящих машин распадался при подходе к поселкам. На каждом прииске (Чкалов, Гай-Урья, «Большевик», «Комсомолец») останавливалось по одной машине, и каждая нагоняла страх. Никому не было известно, из какой машины выйдет начальник Дальстроя. При его появлении дрожали не только заключенные, но и все вольнонаемные. Обычно он появлялся на приисках в период окончания строительства промывочных приборов и в разгар промывочного сезона по добыче золота.
Весной обрушивалась цинга, которая уносила сотни жизней. Погибших заменял новый приток заключенных.
Осенью 1939 года на Колыму привезли много узбеков. Обмундирования в Магадане им не выдали и они были одеты в ватные полосатые халаты. С наступлением холодов они гибли, как мухи и к весне не осталось ни одного узбека.
В сороковом нас стали выводить без конвоя. Однако мы находились под постоянным наблюдением лагерной обслуги: десятника, учетчика, проводившего замер выполненной работы и вольнонаемного горного мастера.
В конце года я заболел. Лагерный врач признал двухстороннее крупозное воспаление легких. На выздоровление надежд не было. Однажды, при обходе начальника санчасти, дежурный лекарь, показывая на меня, произнес: «Безнадежный». Я был в таком тяжелом состоянии, что эти слова меня никак не тронули. К удивлению лекарей, я перенес воспаление, и по их заключению был направлен в баню на легкий труд. Я таял в котлах лед и снег.
Мы были совершенно изолированы от мира: были лишены переписки, забыли запах газет. Работая в бане, я познакомился с геологом через заведующего. Через геолога я направил две жалобы и несколько писем домой и даже получил письмо от брата, который писал: «Дорогой братишка, поверь мне, что в советской стране никто невинно не страдал и страдать не будет. Жди скорого освобождения».
Летом на меня обрушилась цинга. На икрах ног появились черные пятна.
О начале войны нам никто не сообщил, но по усилению режима догадались, что в стране происходит что-то страшное. На работу стали водить под конвоем. Запретили выходить на подсобные работы доходягам. Всех без исключения направляли в бригады. В зоне, особенно по утрам, слышался стон, лай собак, крики. Некоторых заключенных вызывали из лагеря с вещами и отправляли неизвестно куда.
На разводе раздалась команда: «Назад, в бригаду, под конвой». Услышав такую команду, я буквально оторопел. «Ну вот мне и крышка,» - подумал я. Еле передвигая ноги, я подошел к старшему по вахте и с испугом спросил: «А мне тоже назад в бригаду?» Взглянув на меня, он спокойно сказал: «Ступай,» - и махнул в сторону выхода. В охране таких можно было встретить одного на тысячу. Его лицо до сих пор сохранилось в моей памяти. Не могу себе простить, что не узнал его фамилии. Видимо, не надеялся выжить. Я вышел за зону и у меня то ли от радости, то ли от пережитого страха отнялись ноги. С трудом добравшись до бани, рассказал заведующему обо всем случившемся. Бурдыгин - энергичный, волевой, всегда улыбающийся человек, дал распоряжение, чтобы в помещении прачечной я сделал полати и в зоне меня больше не видели. На мой вопрос, как быть с поверкой, которая проводилась ежедневно перед отбоем, и с пайкой, Бурдыгин, хорошо зная, что за неявку на поверку грозит изолятор, уверенно сказал: «Ты что, хочешь дуба дать? А за неявку в зону буду отвечать я и прокормим как-нибудь тебя.»
Как-то он подошел ко мне и сообщил, что Гитлер объявил войну и предупредил: «Смотри, никому об этом ни слова». От такого сообщения я обомлел и подумал, что теперь нашему брату будет хана.
Первая ночь прошла в кошмаре. При малейшем стуке, шорохе или скрипе дверей мне казалось, что пришли за мной. Жизнь в лагере тем не менее шла своим чередом. Работники бани получали продукты сухим пайком и обеды готовили сами. Питание было намного лучше, чем в зоне. Кроме того с нами работал китаец Ван-Ви-Хи. Мы звали его Коля. Он занимался стиркой и глажением белья для начальства и его часто одаряли маслом, хлебом, конфетами. Я изо всех сил старался выполнять свои обязанности. Вставал раньше всех, помогал таскать воду, а это в мои обязанности не входило. Постепенно с обстановкой свыкся, но ночи проводил в тревоге. На полатях у стены каждый вечер делал отметки о прошедшем дне. Относились ко мне сносно, но когда их донимало любопытство, то спрашивали, как я пошел на такое дело. Один из воров, по кличке «Старороцкий», как-то сказал мне: » И зачем ты завербовался? Надо было в воры пойти. Вор завсегда у нас и в лагере, и на свободе в почете.»
Осенью сорок второго была объявлена перепись. Всех без исключения заключенных водворили в лагерь и согнали в одну сторону зоны. Лагерный пункт разделили на две части и поставили охрану. По окончании опроса и сверки с формуляром в сопровождении охраны переводили в палатку другой половины зоны. Наконец я остался один, т.к. моего формуляра не оказалось. После записи моих данных начальство несколько раз уходило и возвращалось, и это продолжалось в течение нескольких часов, которые показались мне очень долгими. В испуге какие только мысли не приходили мне в голову! Потом меня привели в УРЧ (учетно-распределительная часть), там сделали отпечаток большого пальца и установили, что я был списан в архив N 3. Помню как сейчас, в акте было написано: «похоронен головой на восток». Вспоминая эти слова ночью, я часто вздрагивал и просыпался. Один человек из лагерной администрации с усмешкой сказал мне: «Вот видишь, ты был освобожден».
Вся эта ужасная история для меня обошлась благополучно. Весной сорок второго года несколько машин, до отказа набитых заключенными, отправили в Чай-Урьинскую долину, получившую название от реки Чай-Урья, что в переводе с якутского означало солнечная река. До 1939 года там не ступала человеческая нога.
В Чай-Урьинском лагере, как и в «Ударнике», уголовники были в почете. Лагерное начальство и военная охрана пользовались неограниченной властью. Издевательство лагерной обслуги оставалось безнаказанным. И без того урезанное питание не доходило до нас. В хлебе попадались запеченные тараканы, баланда была однообразной и в результате солнечную долину переименовали в Долину смерти. На работу водили без конвоя, однако в забое находились под контролем. Для отопления лагеря за дровами приходилось ходить далеко, а посему подъем был установлен за два с половиной часа до работы. Тяжкий, изнурительный труд и скудное питание привели к массовой гибели заключенных.
Всем уже было известно, что идет война. Мы, униженные и оскорбленные, все-таки верили в победу и предсказывали ее и жили одной мечтой -выжить.
Этот год для меня стал особенно памятным. Находясь в лагере Чай-Урья, я написал два заявления с просьбой отправить меня на передовую фронта, чтобы доказать, что я не враг народа и избавиться заодно от непосильного труда, постоянного унижения и оскорблений. На первое заявление ответа не было. После второго заявления меня вызвали к начальнику лагеря Юшкову. Он облаял меня нецензурной бранью, считая, что мое заявление написано с целью перебраться к фашистам.
Летом 1943 года, когда начальником Дальстроя стал И.Ф. Некишев, который по своей жестокости не уступал Павлову, в Чай-Урьинскую долину прибыл вице-президент Америки Уэльс. К его приезду лагерные пункты со стороны трассы были замаскированы. В его присутствии производили съемку золота с промывочного прибора. На промывочных приборах появились лозунги: «Сколько металла ты дал Родине?», » Помни, что каждый грамм золота - это удар по врагу». Конечно, эти лозунги были не для нас. Нас не призывали, а принуждали.
За время нахождения в лагере мы не видели женщин. В этот же год, мой пятый, по путевке комсомола прибыла Гридасова Мария. Ее назначили начальником промывочного прибора, которому сразу было присвоено ее имя. Гридасова не раз расспрашивала меня, как я в таком возрасте оказался врагом народа. Осенью сообщила мне по секрету, что выходит замуж за начальника Дальстроя, хотя Никишев имел жену, детей и был намного лет старше ее. В разговоре посоветовала мне написать заявление на имя Никишева и обещала свое содействие. Заявление я отправил, но ответа не получил.
Надо сказать, что за добываемое золото заключенные отдавали свою жизнь. За счет бесплатной рабочей силы себестоимость добычи золота была очень низкой. За найденные самородки выдавалось мизерное поощрение.
В конце промывочного сезона 1943 г. меня заставили выкопать яму под столб натяжного устройства. Для облегчения своего труда я нашел выемку. В процессе копки ямы, под небольшим слоем «синюги», я увидел глинистый грунт, в котором просматривалось золото. Об этом я сразу сообщил горному мастеру Пристяжнюку. В результате по всей выработанной площади в «синюге» на несколько метров было вскрыто подобие извилистого ручья, заполненного золотоносным песком. В этой массе было намыто более 20 кг золота. В порядке поощрения мне выдали булку хлеба и 10 пачек махорки.
Наступил 1944 г. Как-то на полигоне я встретил младшего лейтенанта Коренец В.С. Завязался разговор - мы оказались одного года рождения. Он только что прибыл по направлению МВД и работал уполномоченным СВИТЛ. После нашего знакомства Василий Степанович часто приходил в забой и приносил мне продукты. Он был убежден, что я невинно отбываю свой срок, и что впоследствии меня реабилитируют.
С того времени по день его смерти (1978 г.) у нас были крепкие дружественные связи. Таких друзей у меня не было больше никогда. Даже находясь на материке, мы не могли обойтись друг без друга, делили все невзгоды и радовались успехам.
Проходили годы. Наконец, настал день Победы. Все были обрадованы. Помню, даже «доходяги», которые одной ногой были в могиле, оживились и повеселели. Все мечтали получить освобождение или какие-то льготы. Мечты не сбылись, и наши условия ничуть не изменились, и никаких снисхождений для нас не было. Дни были длинными, в работе казалось, как-будто кто-то сдерживает время, но годы проходили своим чередом.
Настал и долгожданный день 19 ноября 1945 г. Прошло ровно 8 лет с момента моего ареста. В этот день от волнения я не находил себе места. Ночь не мог уснуть, она показалась мне бесконечной. Утром ждал вызова на освобождение. Вызова не было, и я решил до развода зайти в УРЧ. На мой вопрос об освобождении получил грубый и короткий ответ: «Освободим, когда придет время.» Я вышел, и меня охватило отчаяние. В забое я встретил В.С.Коренец и не мог сдержать слез. Успокаивая меня, он сообщил неприятное известие. Поступило указание: осужденных тройками НКВД не освобождать до получения особого распоряжения. Распоряжение поступило 26 февраля 1946 г. Даже после это- го работники Чай-Урьинского СВИТЛ сомневались, и только 1 марта 1946 г. вызвали меня на освобождение.
За время пребывания в лагере я направил жалобы на имя Кагановича, Калинина, Вышинского, военного прокурора Томской ж.д., военному прокурору г.Москвы, в Президиум Верховного Совета СССР, главного прокурора ЖДТ. Никогда бы не поверил, если бы до ареста мне сказали, что придется невинно отбывать срок. А в жизни вон как получилось: даже после истечения срока заключения освобождение было задержано более чем на три месяца.
Трудно очнуться и осознать, что переходишь в другую жизнь. Мне, как говорится, повезло. Я чисто случайно остался в живых - наверно, так было суждено. Я познал тяжесть ручного труда и цену горбушки хлеба. Увидел и перенес другую жизнь с совершенно другими законами, законами преступников, наделенных неограниченной властью. Я увидел бесчеловечное отношение власти, жестокости, избиения, постоянные унижения и оскорбления людей, без всякого основания загнанных за решетку и колючую проволоку. У них отнимали человеческое достоинство, пытались превратить в беззащитных животных. Но надо сказать, что такие страдания не смогли сломить русский дух и любовь к Родине настоящих людей. Я выстоял и сохранил в себе достоинство, хотя жуткие воспоминания не оставляют меня до сих пор.
И вот я в ожидании документов на освобождение. И снова переживания. Боялся, что в справке укажут: судим за контрреволюционно-диверсионную деятельность, так числилось в формуляре. По такому документу навряд ли кто осмелился бы принять меня на работу. К моему удивлению, в справку внесли запись:»По делу УНКВД с применением ст.39 Положения о паспортах.» Таким оборотом я был доволен, не придавая никого значения дополнению.
Несмотря на все сложности, через два дня после освобождения, я был принят на должность начальника материально-хозяйственной части прииска Чай-Урья. Для меня это было неожиданно. В этом проявил содействие лейтенант СВИТЛ В.С.Коренец. Оказанное доверие возродило во мне энергию, и я работал, не считаясь со временем, отдавая работе буквально все. Спал в сутки не более 6 часов, и не случайно многие говорили:»И когда только он спит!» В короткий срок я заслужил уважение к себе со стороны руководства и коллектива прииска.
В июне 1948 г. я получил отпуск с выездом на материк на 8 месяцев с учетом дороги. Из Берелеха через Якутск вылетел в Новосибирск. Там добился приема у военного прокурора Томской железной дороги. Это от него в 1940 г. я получил ответ, что осужден справедливо. Я заявил о своем несогласии с его ответом. Он, к моему удивлению, не мог подтвердить, что мое дело рассматривалось. Записав мои данные в журнал, прокурор посоветовал обратиться в Главную Прокуратуру железнодорожного транспорта г.Москвы.
Выйдя из прокуратуры, дал телеграмму матери, но выехать в этот день не мог. В поезде до Новокузнецка не было мест, даже в общем вагоне.
Когда я приехал в Новокузнецк, меня никто не встречал. У дома на огороде я увидел двух женщин. Жена среднего брата узнала меня, подбежала и предупредила, чтобы я был осторожнее, т.к. мать не верит в мой приезд.
Я подошел к матери, тихо сказал:»Мама,» - и обнял ее. Она дрожала и плакала. Руки ее тряслись. Никогда не забыть мне ее слезы, почти все выплаканные за годы разлуки. Она плакала и приговаривала:»Сынок, я думала, больше не увижу тебя». Передо мной стояла не та мать, образ которой я хранил в памяти все эти годы. Старенькая, сухонькая и беспомощная старушка. И самому было невозможно удержаться от слез. Я думал: за что же ей выпала такая жестокая судьба? Сколько же она пережила горя!
Наша мать была очень спокойной. Она никогда не повышала голос, мы слышали от нее только ласковые слова. Она никогда не наказывала нас физически, не была мстительной или злопамятной, непоколебимо верила в Бога.
Побыв немного времени с матерью, я отправился в Москву с большой надеждой добиться правды. На приеме прокурор отдела главной прокуратуры железнодорожного транспорта на мое заявление потребовал предъявить паспорт. Указав в нем на ст.39, вместо ответа по существу предложил мне в течение 24 часов покинуть Москву. «Что касается пересмотра Вашего дела, - можете писать,» - заявил он.
Прокуратуру я покинул с тяжелым чувством, разочарованный и подавленный. Потом какая-то сила потянула меня на Красную площадь. Всматриваясь в Красную площадь и Мавзолей, я подумал:»Все изменилось с виду. Только в людях изменений не вижу».
Я подал письменное заявление на имя Главного прокурора железнодорожного транспорта и выехал из Москвы.
На материке я женился и в декабре с женой возвратился на Колыму. В августе 1949 г. у нас родился сын, и нашей радости не было границ. Жена работала заведующей сберкассой, имела хорошие отзывы. Я продолжал добиваться пересмотра своего дела. Направил жалобы Прокурору СССР и в Президиум Верховного Совета СССР. Руководство прииска, уполномоченные МВД и начальник управления кадров ГПУ полковник Тарасов В.В. верили в мою невиновность и доверяли мне ответственную работу. Вроде было все благополучно. И вот однажды вечером жена приходит с работы с заплаканными глазами. Оказалось, что ее вызвал помполит Шагин и потребовал, чтобы она со мной развелась.
С этого начались постоянные терзания. Шагин снова и снова вызывал жену и, когда она наотрез отказалась лишить сына его отца, он заявил:»Соберем комсомольское собрание и исключим из комсомола за потерю бдительности.»
Куда бы я не направлял жалобы, ответы на них шли одинаковые: «Ваша жалоба проверяется, о результате будет сообщено.» И только в 1950 г. Главный прокурор железнодорожного транспорта Гридин сообщил, что «рассмотрение жалобы задерживается в связи с нерозыском дела». Затем он же сообщил, что жалоба проверена, и оснований для пересмотра не найдено. На мое заявление о несогласии с ответом Гридин 2 октября 1951 г. прислал такой ответ: «Ваше дело пересмотрено, и оснований для прекращения не найдено.»Я был возмущен. Вопрос где и как найти правду мучил меня. И я решил написать небольшое письмо на имя В.И.Сталина:
«Иосиф Виссарионович!
Для меня будет большое счастье, чтобы Вы прочли хотя бы четыре строки моего письма. Работая на ст.Новокузнецк Томской ж.д. заместителем начальника станции, 19.11.1937 г., в возрасте 20 лет, я был арестован и осужден на 8 лет…
С момента ареста я посылал письма Калинину М.И., Кагановичу Л.М., Вышинскому А.Я. и прокурору г.Москвы, Томской железной дороги. Но кроме уведомлений о получении этих писем и что «о результате будет сообщено позже», я ничего не получал…
…Знаю, что не имею права отнимать у Вас ценное время, но это время я никогда не забуду. Пишу потому, что я никогда не состоял в контрреволюционной группе и во мне нет ничего антисоветского.
Два моих родных брата - оба офицеры, оба инвалиды Отечественной войны, оба члены ВКП(б), один из них умер 5.02.1948 г. от открывшихся ран.
Я даже не верил, что придется отбывать полностью срок и вот теперь, спустя почти пять лет после освобождения мне приходится слушать оскорбления за пребывание в лагере.
Сейчас ставят вопрос об исключении моей жены из комсомола, кроме этого отказали в выезде в Центральные районы.
Я прошу Вас дать указание об ускорении пересмотра моего дела.
Белых Петр Иванович.»
Объявил это письмо ценным на десять тысяч рублей и 4.10.1950 г. отправил. Кроме того, что оно сдано в секретариат Сталина, я ничего не получил в ответ. А из-за письма пришлось пережить немало: были случаи, когда авторов жалоб на имя Сталина вызывали, и они бесследно исчезали.
Не придавая никакого значения всем моим усилиям доказать свою невиновность, помполит Шагин 18.01.1951 г. организовал проведение комсомольского собрания по поводу исключения из комсомола моей жены. Некоторые выступили в ее защиту, пытались говорить, что я искупил свою вину. Жена мне потом рассказывала, что Шагин вставал и каждому заглядывал в глаза. В конце концов, несмотря на все его старания, из двенадцати членов ВЛКСМ четверо проголосовали против исключения.
После смерти Сталина мне вновь был предоставлен отпуск, и я опять занялся поиском правды.
Отношение органов прокуратуры в Москве резко изменилось. Там я добился приема к Генеральному прокурору. Оставалось уже только открыть дверь и войти, но в приемной меня, узнав, что я прибыл по поводу незаконного ареста в 1937 году, направили меня в другой кабинет, убеждая, что в случае неудовлетворительного ответа пропустят к Генеральному прокурору. Но прокурор обошелся со мной очень вежливо и по-деловому, сообщил, что нашими делами занимаются в МВД и КГБ.
Мне посчастливилось попасть на прием к председателю КГБ Серову. Выслушав меня, Серов спросил мою фамилию, имя, год и место рождения. Затем, после телефонного разговора, заявил мне:»Поезжайте, работайте. За пребывание в лагере Вас никто не имеет права упрекать. А через шесть месяцев Вы будете реабилитированы». Я вышел из кабинета с радостным настроением, но подумал: опять ждать.
По окончании отпуска возвратился на Колыму. Прошло восемь месяцев - ответа не было. Я отправил телеграмму на имя Серова:»Будучи у Вас на приеме 05.09.54 г. получил обещание: через 6 месяцев будет пересмотрено мое дело. Прошло восемь месяцев, ответа нет».
В конце сентября на прииск прибыл капитан. По запыленной форме было видно, что добирался он на попутном транспорте. Мы с ним случайно встретились на улице. Он спросил меня
Где здесь живет Белых?
Белых - это я.
И тогда он сказал:
Я привез Вам радостную весть.
Невозможно описать радость, которую я тогда испытал. Капитан подробно ознакомил меня с моим делом и сообщил, что Военной Коллегией Верховного Суда СССР от 29.04.1955 г. дело, по которому я осужден, за отсутствием состава преступления прекращено.
Я узнал, что, помимо Жилина, написали на меня ложный донос Гомзаков и техничка. Они подтверждали, что якобы под руководством Голева, ранее арестованного, был организован взрыв цистерны. Я сразу вспомнил Гомзакова - товарного кассира, это был лодырь и карьерист. Не случайно меня привлекли по делу Голева: ведь я не поднял руку на собрании за исключение его жены из комсомола.
То, что я ознакомлен с материалами, по которым был приговорен тройкой НКВД, я должен был держать в тайне. С меня взяли подписку о неразглашении.
После реабилитации выезд мне не разрешили, ссылаясь на отсутствие замены. Только в июне 1956 г., после почти восемнадцатилетнего пребывания на Колыме, мне был предоставлен отпуск с выездом в Центральные районы страны с последующим увольнением.
По окончании отпуска, с небольшой проволочкой, я был назначен заместителем начальника железнодорожной станции г.Осинники. Сбылась моя мечта о работе на транспорте. Было радостное ощущение, как будто с транспортом не расставался.
Не прошло и года, как моему радужному настроению настал конец. Сослуживцы мне сообщили, что начальник отдела кадров Новокузнецкого отделения Пудинов В.П. направил запрос в МПС, не веря, что в таком возрасте я был награжден знаком «Почетному железнодорожнику». Одновременно он поручил начальнику станции Дегтяреву, чтобы «присматривал» за мной. В последующие годы Пудинов и Дегтярев старались очернить мой труд, но это им не удалось.
Только в должности начальника станции я проработал двадцать два года. Станция работала устойчиво. За этот период я был награжден вторым знаком «Почетному железнодорожнику», орденом Трудового Красного Знамени, медалью «За доблестный труд», бронзовой медалью ВДНХ, дважды награжден именными часами, сто одной Почетной грамотой и грамотой ЦК КПСС, а также мне присвоено почетное звание «Заслуженный работник транспорта РСФСР».
Не много наград, но они достались мне не так просто: недоверие, подозрительность, а затем и возраст часто служили препятствием при представлении к награждению.
В марте 1988 года по своей воле я оставил работу на транспорте. В городском комитете народного контроля был внештатным заведующим отдела транспорта и связи, а в городской газете - внештатным корреспондентом.
Записей не найдено.
Поделиться: ПАЛАЧИ. Кто был организатором большого террора в Прикамье?Компас призывника
Что отмечено на Карте террора и ГУЛАГа в Прикамье
КНИГА ПАМЯТИ | Мечтали о буханке хлеба…
КНИГА ПАМЯТИ | Меня звали вражинкой
,
