Эстетически чуткие критики улавливали необходимость преодоления отрицательных крайностей каждого из сложившихся поэтических направлений. Такими критиками, в частности, оказались М. Л. Михайлов и Ли. Григорьев. Недаром Л. Блок с таким упорством сближал их как поздних потомков Пушкина, наследников пушкинской культуры: «Вот еще люди, столь сходные во многом, но принадлежавшие к враждебным лагерям; по странной случайности судьба так и не столкнула их ни разу»
В то же время такое преодоление вряд ли было возможным. В этом смысле интересна судьба Я. Полонского (1819- 1898). Поэт занял как бы среднее положение между Некрасовым и Фетом. Многое объединяет его с Фетом, прежде всего преданность искусству. В то же время искусство, природа и любовь не абсолютизировались Полонским. Более того, Полонский сочувствовал Некрасову и считал гражданскую, социальную, демократическую направленность его поэзии соответствовавшей духу времени и необходимой. В стихах «Блажей озлобленный поэт...», полемизируя с известным некрасовским стихотворением «Блажен незлобивый поэт...», Полонский засвидетельствовал всю силу «озлобленной» поэзии, сочувствие ей и даже зависть к ней. Сам Полонский собственно не был ни «незлобивым», ни «озлобленным» поэтом, довольно эклектично соединяя мотивы той или иной поэзии и никогда не достигая трагической силы ни в топ, ни в другой поэтической сфере, как то было у Некрасова, с одной стороны, или у Фета, с другой. В этом смысле, будучи поэтом сравнительно меньшим не, только по значимости своей ПОЭЗИИ, по и по вторичное ее, Полонский интересен как выражение массового, как бы читательского восприятия поэзии «титанов», о которых писал в стихотворении «Блажен озлобленный поэт...» (1872).
- Невольный крик его - наш крик, Его пороки - наши, наши! Он с нами пьет из общей чаши, Как мы отравлен - и велик. «Как мы...», но - «велик».
И стихотворные формы Полонского во многом шли от массовой демократической «фольклорной» формы-песни и городского романса.
Определяя разные поэтические тенденции эпохи-«чистое искусство» и демократическую поэзию, - нужно иметь в виду, что вообще демократизация - это процесс, который захватил всю русскую поэзию того времени в наиболее значительных ее явлениях. Наконец, такие ПОНЯТИЯ, как демократизм и народность, в поэзии 50 - 60-х годов тоже предстают в соотношениях достаточно сложных. Так, даже применительно к Некрасову, при бесспорном и постоянном демократизме его поэзии, можно говорить о сложном движении - к овладению народностью в ее общенациональном эпическом значении. В конце концов это нашло выражение в его поэмах начала 60-х годов.
Демократизм часто предстает в поэзии как разночинство, мещанство. Собственно же поэтическая народность в ее связи с национальными, народными, особенно крестьянскими истоками подчас оказывается достаточно элитарной. Вряд ли можно говорить о народности таких характерных представителей демократического искусства, как Д. Минаев, например, или И. Гольц-Миллер. В то же время постановка проблемы народности творчества графа А. Толстого представляется оправданной даже его демократическим современникам. С этой точки зрения поэт-искровец Н. Ку-рочкин противопоставлял А. К. Толстого Д. Минаеву. Он писал в связи с Минаевым: «Все новое, живое и свежее родится не для нас; наследником нашим будет другое, коллективное лицо, которое еще только недавно призвано к жизни и которого не знает ни г. Минаев, ни большинство из нас, живущих искусственною, теоретическою и, так сказать, теплично-литературной жизнью... лицо это - народ, к которому лучшие из нас, конечно, всегда относились с симпатиями, но симпатии наши почти постоянно оказывались бесплодными».
К началу 00-х годов поэзия в целом снопа вступает в полосу определенного спада, и чем дальше, тем больше. Вновь ослабляется интерес к поэзии как по месту, которое предоставляется ей на страницах журналов, так и по характеру критических оценок. Многие поэты умолкают на долгие годы. Особенно характерно, может быть, почти полное молчание такого «чистого» лирика, как Фет. И было бы поверхностным видеть причину "этого лишь в резкой критике Фета на страницах демократических изданий, особенно «Русского слова» и «Искры». Еще более, может быть, ожесточенные нападки на Некрасова на страницах реакционных изданий ничуть не ослабили его поэтического напора. Кризис в поэзии захватил отнюдь не только «чистое искусство». Во второй половине 60-х годов его столь же ощутимо переживает и демократическая поэзия. В то же время тяготевшие к эпосу поэты даже из лагеря «чистого искусства» интенсивно творят: так, возвращается к созданию баллад на народной основе А. К. Толстой.
Но настоящего расцвета достигнет лишь эпическая поэзия Некрасова. В 60-е годы пробудившаяся, тронувшаяся с места крестьянская страна, не растерявшая еще, однако, нравственных и эстетических устоев, сложившихся в условиях патриархальной жизни, и определила возможность удивительно органичного слияния социально-аналитического элемента с устной народной поэзией, которое мы находим в поэзии Некрасова этой поры.
Автор Полонский Яков Петрович
Полонский Яков
Полонский Яков
Стихотворения
Полонский Яков Петрович
Стихотворения
Яков Петрович Полонский (1819 - 1898) - замечательный лирик, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал "чистым элементом поэзии". В его творчестве отразилась история всей русской классической поэзии XIX века: Полонский - младший современник Жуковского и старший современник Блока.
В книгу вощли избранные стихотворения поэта.
Солнце и Месяц
Бэда-проповедник
"Пришли и стали тени ночи..."
Лунный свет
"Уже над ельником из-за вершин колючих..."
В гостиной
Ночь в горах Шотландии
Зимний путь
Рассказ волн
"Ах, как у нас хорошо на балконе, мой милый! смотри..."
"Развалину башни, жилище орла..."
Последний разговор
Затворница
Грузинская ночь
После праздника
Старый сазандар
"Не мои ли страсти..."
Качка в бурю
Финский берег
Песня цыганки
Смерть малютки
Колокольчик
У Асгтазии
"Мое сердце - родник, моя песня - волна..."
" - Подойди ко мне, старушка..."
На корабле
Соловьиная любовь
"Тень ангела прошла с величием царицы..."
Холодеющая ночь
На Женевском озере
"Корабль пошел навстречу темной ночи..." .
"По горам две хмурых тучи..."
Сумасшедший
"Я ль первый отойду из мира в вечность - ты ли..."
Безумие горя
"Я читаю книгу песен..."
Белая ночь
Старый орел
Что, если
"Чтобы песня моя разлилась как поток..."
Последний вздох
"Заплетя свои темные косы венцом..."
В альбом К. Ш
"Слышу я, моей соседки..."
Ф. И. Тютчеву
Литературный враг
Напрасно
Влюбленный месяц
На железной дороге
"Заря под тучами взошла и загорелась..."
Зимняя невеста
Полярные льды
"Блажен озлобленный поэт..."
Казимир Великий
Из Бурдильёна
"Мой ум подавлен был тоской..."
Ночная дума
В дурную погоду
Слепой тапер
"В дни, когда над сонным морем..."
Диссонанс
В потерянном раю
В телеге жизни
Памяти Ф. И. Тютчева
Аллегория
Письма к музе, Письмо второе
На закате
Н. А. Грибоедова
Царь-девица
Могила в лесу
А. С. Пушкин
"Любя колосьев мягкий шорох..."
На искусе
Холодная любовь
"С колыбели мы, как дети..."
(Гипотеза)
"Томит предчувствием болезненный покой..."
Н. И. Лорану
Орел и голубка
В хвойном лесу
Зимой, в карете
В день пятидесятилетнего юбилея А. А. Фета
Подросла
"Детство нежное, пугливое..."
"Зной - и всё в томительном покое..."
"Не то мучительно, что вечно-страшной тайной.
В осеннюю темь (Отрывок)
"Полонский здесь не без привета..."
Вечерний звон
Тени и сны
"Вот и ночь
К ее порогу..."
В потемках
Серые годы
Неотвязная
"Если б смерть была мне мать родная..."
"И любя и злясь от колыбели..." .
"Еще не все мне довелось увидеть..."
Мечтатель поэмы>
Примечания
СОЛНЦЕ И МЕСЯЦ
Ночью в колыбель младенца
Месяц луч свой заронил.
"Отчего так светит Месяц?"
Робко он меня спросил.
В день-деньской устало Солнце,
И сказал ему господь:
"Ляг, засни, и за тобою
Все задремлет, все заснет".
И взмолилось Солнце брату:
"Брат мой, Месяц золотой,
Ты зажги фонарь - и ночью
Обойди ты край земной.
Кто там молится, кто плачет,
Кто мешает людям спать,
Все разведай - и поутру
Приходи и дай мне знать".
Солнце спит, а Месяц ходит,
Сторожит земли покой.
Завтра ж рано-рано к брату
Постучится брат меньшой.
Стук-стук-стук! - отворят двери.
"Солнце, встань - грачи летят,
Петухи давно пропели
И к заутрене звонят".
Солнце встанет, Солнце спросит:
"Что, голубчик, братец мой,
Как тебя господь-бог носит?
Что ты бледен? что с тобой?"
И начнет рассказ свой Месяц,
Кто и как себя ведет.
Если ночь была спокойна,
Солнце весело взойдет.
Если ж нет - взойдет в тумане,
Ветер дунет, дождь пойдет,
В сад гулять не выйдет няня:
И дитя не поведет.
БЭДА-ПРОПОВЕДНИК
Был вечер; в одежде, измятой ветрами,
Пустынной тропою шел Бэда слепой;
На мальчика он опирался рукой,
По камням ступая босыми ногами,
И было все глухо и дико кругом,
Одни только сосны росли вековые,
Одни только скалы торчали седые,
Косматым и влажным одетые мхом.
Но мальчик устал; ягод свежих отведать,
Иль просто слепца он хотел обмануть:
"Старик! - он сказал, - я пойду отдохнуть;
А ты, если хочешь, начни проповедать:
С вершин увидали тебя пастухи...
Какие-то старцы стоят на дороге...
Вон жены с детьми! говори им о боге,
О сыне, распятом за наши грехи".
И старца лицо просияло мгновенно;
Как ключ, пробивающий каменный слой,
Из уст его бледных живою волной
Высокая речь потекла вдохновенно
Без веры таких не бывает речей!..
Казалось - слепцу в славе небо являлось;
Дрожащая к небу рука поднималась,
И слезы текли из потухших очей.
Но вот уж сгорела заря золотая
И месяца бледный луч в горы проник,
В ущелье повеяла сырость ночная,
И вот, проповедуя, слышит старик
Зовет его мальчик, смеясь и толкая:
"Довольно!.. пойдем!.. Никого уже нет!"
Замолк грустно старец, главой поникая.
Но только замолк он - от края до края:
"Аминь!" - ему грянули камни в ответ.
Глухая степь - дорога далека,
Вокруг меня волнует ветер поле,
Вдали туман - мне грустно поневоле,
И тайная берет меня тоска.
Как кони ни бегут - мне кажется, лениво
Они бегут. В глазах одно и то ж
Все степь да степь, за нивой снова нива.
Зачем, ямщик, ты песни не поешь?
И мне в ответ ямщик мой бородатый:
Про черный день мы песню бережем.
Чему ж ты рад? - Недалеко до хаты
Знакомый шест мелькает за бугром.
И вижу я: навстречу деревушка,
Соломой крыт стоит крестьянский двор,
Стоят скирды. - Знакомая лачужка,
Жива ль она, здорова ли с тех пор?
Вот крытый двор. Покой, привет и ужин
Найдет ямщик под кровлею своей.
А я устал - покой давно мне нужен;
Но нет его... Меняют лошадей.
Ну-ну, живей! Долга моя дорога
Сырая ночь - ни хаты, ни огня
Ямщик поет - в душе опять тревога
Про черный день нет песни у меня.
Пришли и стали тени ночи
На страже у моих дверей!
Смелей глядит мне прямо в очи
Глубокий мрак ее очей;
И змейкой бьется мне в лицо
Ее волос, моей небрежной
Рукой измятое, кольцо.
Помедли, ночь! густою тьмою
Покрой волшебный мир любви!
Ты, время, дряхлою рукою
Свои часы останови!
Но покачнулись тени ночи,
Бегут, шатаяся, назад.
Ее потупленные очи
Уже глядят и не глядят;
В моих руках рука застыла,
Стыдливо на моей груди
Она лицо свое сокрыла...
О солнце, солнце! Погоди!
Зари догорающей пламя
Рассыпало по небу искры,
Сквозит лучезарное море;
Затих по дороге прибрежной
Бубенчиков говор нестройный,
Погонщиков звонкая песня
В дремучем лесу затерялась,
В прозрачном тумане мелькнула
И скрылась крикливая чайка.
Качается белая пена
У серого камня, как в люльке
Заснувший ребенок. Как перлы,
Росы освежительной капли
Повисли на листьях каштана,
И в каждой росинке трепещет
Зари догорающей пламя.
ЛУННЫЙ СВЕТ
На скамье, в тени прозрачной
Тихо шепчущих листов,
Слышу - ночь идет, и - слышу
Перекличку петухов.
Далеко мелькают звезды,
Облака озарены,
И дрожа тихонько льется
Свет волшебный от луны.
Жизни лучшие мгновенья
Сердца жаркие мечты,
Роковые впечатленья
Зла, добра и красоты;
Все, что близко, что далеко,
Все, что грустно и смешно,
Все, что спит в душе глубоко,
В этот миг озарено.
Отчего ж былого счастья
Мне теперь ничуть не жаль,
Отчего былая радость
Безотрадна, как печаль,
Отчего печаль былая
Так свежа и так ярка?
Непонятное блаженство!
Непонятная тоска!
Уже над ельником из-за вершин колючих
Сияло золото вечерних облаков,
Когда я рвал веслом густую сеть плавучих
Болотных трав и водяных цветов.
То окружая нас, то снова расступаясь,
Сухими листьями шумели тростники;
И наш челнок шел, медленно качаясь,
Меж топких берегов извилистой реки.
От праздной клеветы и злобы черни светской
В тот вечер, наконец, мы были далеко
И смело ты могла с доверчивостью детской
Себя высказывать свободно и легко.
Так много в нем дрожало тайных слез,
И мне пленительным казался беспорядок
Одежды траурной и светло-русых кос.
Но грудь моя тоской невольною сжималась,
Я в глубину глядел, где тысяча корней
Болотных трав невидимо сплеталась,
Подобно тысяче живых зеленых змей.
И мир иной мелькал передо мною
Не тот прекрасный мир, в котором ты жила;
И жизнь казалась мне суровой глубиною
С поверхностью, которая светла.
Меня тяжелый давит свод,
Большая цепь на мне гремит.
Меня то ветром опахнет,
То все вокруг меня горит!
И, головой припав к стене,
Я слышу, как больной во сне,
Когда он спит, раскрыв глаза,
Что по земле идет гроза.
Налетный ветер за окном,
Листы крапивы шевеля,
Густое облако с дождем
Несет на сонные поля.
И божьи звезды не хотят
В мою темницу бросить взгляд;
Одна, играя по стене,
Сверкает молния в окне.
И мне отраден этот луч,
Когда стремительным огнем
Он вырывается из туч...
Я так и жду, что божий гром
Мои оковы разобьет,
Все двери настежь распахнет
И опрокинет сторожей
Тюрьмы безвыходной моей.
И я пойду, пойду опять,
Пойду бродить в густых лесах,
Степной дорогою блуждать,
Толкаться в шумных городах...
Пойду, среди живых людей,
Вновь полный жизни и страстей,
Забыть позор моих цепей.
В ГОСТИНОЙ
В гостиной сидел за раскрытым столом мой отец,
Нахмуривши брови, сурово хранил он молчанье;
Старуха, надев как-то набок нескладный чепец,
Гадала на картах; он слушал ее бормотанье.
Две гордые тетки на пышном диване сидели,
Две гордые тетки глазами следили за мной
И, губы кусая, с насмешкой в лицо мне глядели.
А в темном углу, опустя голубые глаза,
Не смея поднять их, недвижно сидела блондинка.
На бледных ланитах ее трепетала слеза,
На жаркой груди высоко поднималась косынка.
НОЧЬ В ГОРАХ ШОТЛАНДИИ
Спишь ли ты, брат мой?
Уж ночь остыла;
В холодный,
Серебряный блеск
Потонули вершины
Громадных
Синеющих гор.
И тихо, и ясно,
И слышно, как с гулом
Катится в бездну
Оторванный камень.
И видно, как ходит
Под облаками
На отдаленном
Голом утесе
Дикий козленок.
Спишь ли ты, брат мой?
Гуще и гуще
Становится цвет полуночного неба,
Ярче и ярче
Горят планеты.
Сверкает во мраке
Меч Ориона.
Встань, брат!
Невидимой лютни
Воздушное пенье
Принес и унес свежий ветер.
Встань, брат!
Ответный,
Пронзительно-резкий
Звук медного рога
Трижды в горах раздавался,
Орлы просыпались на гнездах.
За окном в тени мелькает
Русая головка.
Ты не спишь, мое мученье!
Ты не спишь, плутовка!
Выходи ж ко мне навстречу!
С жаждой поцелуя,
К сердцу сердце молодое
Пламенно прижму я.
Ты не бойся, если звезды
Слишком ярко светят:
Я плащом тебя одену
Так, что не заметят!
Если сторож нас окликнет
Назовись солдатом;
Если спросят, с кем была ты,
Отвечай, что с братом!
Под надзором богомолки
Ведь тюрьма наскучит;
А неволя поневоле
Хитрости научит!
ЗИМНИЙ ПУТЬ
Ночь холодная мутно глядит
Под рогожу кибитки моей.
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
А ямщик погоняет коней.
За горами, лесами, в дыму облаков
Светит пасмурный призрак луны.
Вой протяжный голодных волков
Раздается в тумане дремучих лесов.
Мне мерещатся странные сны.
Мне все чудится: будто скамейка стоит,
На скамейке старуха сидит,
До полуночи пряжу прядет,
Мне любимые сказки мои говорит,
Колыбельные песни поет.
И я вижу во сне, как на волке верхом
Еду я по тропинке лесной
Воевать с чародеем-царем
В ту страну, где царевна сидит под замком,
Изнывая за крепкой стеной.
Там стеклянный дворец окружают сады,
Там жар-птицы поют по ночам
И клюют золотые плоды,
Там журчит ключ живой и ключ мертвой воды
И не веришь и веришь очам.
А холодная ночь так же мутно глядит
Под рогожу кибитки моей,
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
И ямщик погоняет коней.
РАССКАЗ ВОЛН
Я у моря, грусти полный,
Ждал родные паруса.
Бурно пенилися волны,
Мрачны были небеса,
И рассказывали волны
Про морские чудеса.
Слушай, слушай: "Под волнами
Там, среди гранитных скал,
Где растет, сплетясь ветвями,
Бледно-розовый коралл;
Там, где груды перламутра
При мерцающей луне,
При лучах пурпурных утра
Тускло светятся на дне,
Там, среди чудес природы,
Током вод принесена,
Отдыхать от непогоды
На песок легла она.
Веют косы, размываясь,
Чуден блеск стеклянных глаз.
Грудь ее, не опускаясь,
Высоко приподнялась.
Нити трав морских густою
Сетью спутались над ней
И нависли бахромою,
Притупляя блеск лучей.
Высоко над ней горами
Ходят волны, и звучит
Но напрасно там, в пространстве,
Слышны всплески, крик и стон
Непробуден в нашем царстве
Вашей девы сладкий сон..."
Так рассказывали волны
Про морские чудеса,
«Блажен озлобленный поэт» - полемическое стихотворение, выражающее один из взглядов на поколение ХIX века и роль поэта в обществе. В школе его изучают в 10 классе. Предлагаем быстро и качественно подготовиться к уроку, используя краткий анализ «Блажен озлобленный поэт» по плану.
Краткий анализ
История создания – стихотворение было написано в 1872 году как ответ на стих Н. А. Некрасова «Блажен незлобливый поэт».
Тема стихотворения – взаимосвязь поэта и общества, роль поэтического искусства в общественной жизни.
Композиция – Стихотворение Я. Полонского - монолог-рассуждение лирического героя, который условно можно поделить на две части. В первой в центре внимания находится поэт, во второй - поэт и поколение его современников. На строфы произведение не делится.
Жанр – гражданская лирика.
Стихотворный размер – четырехстопный ямб, рифмовка перекрестная АВАВ, в последних четырех строках рифмовка кольцевая АВВА.
Метафоры – «нравственный калека», «дети озлобленного века», «страдает под ярмом противоречий очевидных», «в любви - зародыши идей».
Эпитеты – «озлобленный поэт», «пророческий стих», «мужа солидные», «невольный крик».
Сравнения – «он как титан колеблет тьму», «он… как мы отравлен…».
История создания
Литература знает немало примеров споров между поэтами, которые развивались на почве актуальных проблем: заданий словесного творчества, его роли в развитии общества, художественных особенностей. Этот список далеко не полный. В первой половине ХIX века разгорелась полемика между приверженцами гоголевского и пушкинского направлений. Это стало толчком для написания Н. Некрасовым программного стихотворения «Блажен незлобливый поэт» в 1852 г. История создания анализируемого произведения связана с этими событиями.
Я. Полонский не принадлежал ни к одному направлению, но с Некрасовым он вскоре вступил в творческую полемику. В 1872 году поэт написал полемический стих «Блажен озлобленный поэт», взяв за основу произведение Некрасова. Существует две редакции стихотворения Полонского. Первый вариант был принят не всеми журналами из-за острой характеристики поколения. Поэт отмечал, что ничего не имел против Некрасова, а полемика была направлена на некоторые его взгляды.
Тема
Анализируемое произведение раскрывает вечную проблему поэта и общества, их взаимосвязи. Автор показывает, что личность поэта развивается в общественной среде и если мастер слова воспитывается среди злобы и ожесточенья, то и сам он становится озлобленным. За таким положением вещей Я. Полонский наблюдает с иронией, а иногда и сокрушением.
Лирический герой стихотворения - представитель «детей озлобленного века» . С позиции своего поколения он дает характеристику поэту, пытаясь найти в нем лучшие черты. Блаженным герой считает поэта, который озлобился, даже если при этом была искалечена его нравственность. Такой мастер слова никогда не останавливается, не опускает руки, он постоянно пытается найти выход. Лирический герой считает его сильным, поэтому сравнивает с титаном. Озлобленный поэт не слушается сердца или других людей, руководствуется только своим умом. Он не покоряется даже богам, а своими стихами способен встревожить даже «мужей солидных» .
Идеальный поэт, по мнения Я. Полонского неподкупный, не любит лицемерия. Его сила в отрицанье и непоколебимых идеях, рожденных в любви. Главная же причина, почему народ следует за «озлобленным поэтом» - его крик и пороки сливаются с народными. Вместе с народом он испил яд из общей чаши.
Композиция
Стихотворение по смыслу делится на две части: в первой автор создает образ «озлобленного поэта», во второй дополняет эту характеристику описанием общества, в котором живет этот самый поэт. Первая часть гораздо объемнее второй, обе они тесно переплетены и являют собой единое целое. Формального разделения на куплеты в стихотворении нет.
Жанр
Жанр произведения - гражданская лирика, так как автор размышляет в стихотворении над актуальной проблемой. Стихотворный размер - четырехстопный ямб. Я. Полонский использует перекрестную рифмовку АВАВ, а в последних строках - кольцевую. В стихе есть и мужские, и женские рифмы.
Средства выразительности
Главную роль играет метафора : «нравственный калека», «дети озлобленного века», «страдает под ярмом противоречий очевидных», «в любви - зародыши идей». Дополняется картина эпитетами : «озлобленный поэт», «пророческий стих», «мужа солидные», «невольный крик».
Сравнений в тексте всего два: «он как титан колеблет тьму», «он… как мы отравлен…».
Средства выразительности подчеркивают настроение лирического героя и автора. В некоторых строфах эмоциональный фон создается при помощи аллите-рации например, согласных «с», «ц»: «Яд в глубине его страстей, спасенье в силе отрицанья» .
Тест по стихотворению
Рейтинг анализа
Средняя оценка: 4.4 . Всего получено оценок: 107.
Не нужно думать, что писатели всегда полностью принадлежат к тому или иному направлению, или течению.
Полонский очень разбрасывался, метался между Некрасовым и Тургеневым. Если судить по его воспоминаниям, глубокая привязанность у него была еще со студенческих лет к Фету, жившему на квартире у родителей Ап. Григорьева за Москвой-рекой, в переулке у Спаса в Наливках. «Афоня и Аполлон» были друзьями, и Полонского нередко приглашали обедать. Тут и происходило взаимное очарование стихами, беседами о Языкове, Гейне, Гете и, увы, о Бенедиктове, моду на которого вскоре убил Белинский. «Электризовал» этот критик Полонского и своей горячей статьей об игре Мочалова в роли Гамлета, кумира московской студенческой молодежи, пережившей своего рода катарсис на спектаклях Мочалова, сумевшего показать активного, действующего Гамлета. Но и тут дело далеко не пошло. С самим Белинским поэт не успел познакомиться: тот переехал в Петербург.
Трудно было Полонскому в начале творчества не подпасть под влияние Некрасова – кумира эпохи. Хотя и есть, как заметил Тургенев, в стихотворении Полонского «Блажен озлобленный поэт» (1872) какое-то «неловкое колебание между иронией и серьезностью». В целом Полонский преклонялся перед «силой отрицанья» Некрасова, видя в его любви зародыши плодотворных идей, подсказывающих «выход из страданья». Но сам Некрасов полон «противоречий очевидных»: «Он с нами пьет из общей чаши,/Как мы, отравлен и – велик». Поэтические параболы Полонский способен был трезво прокомментировать в письме к М.М. Стасюлевичу, отказавшемуся печатать одно из его стихотворений в «Вестнике Европы»: «Было время, когда я глубоко сочувствовал Некрасову и не мог ему не сочувствовать. Рабство или крепостное право – дичь наверху, невежество и мрак снизу – вот были предметы его отрицания».
Полонский решительно выступает против травли Некрасова, начавшейся после его смерти. Он вспоминает, как посещал умиравшего великого поэта, как тот и на одре учил «гражданству», в страданиях был стоек – «боец», а не «раб». «И верил я ему тогда, / Как вещему певцу страданий и труда» («О Н.А. Некрасове»).
Но в самом поэтическом творчестве Полонского это модное «гражданство» мало проявилось. Оно чаще оборачивалось риторикой («В альбом К. Ш...»). Среди хаоса современной жизни Полонский предпочитает «вечные истины», не поклоняется «металлу», то есть «железному веку», как сказал бы Боратынский: «Случайность не творит, не мыслит и не любит» («Среди хаоса»). Он не знает, кто изменит жизнь: «Пророк-фанатик вдохновенный/Или практический мудрец» («Неизвестность»). Он не знает, откуда придет избавление: «от церкви, из Кремля, из града на Неве или с Запада», ему до этого нет дела, было бы только избавление («Откуда?!»).
Первый сборник стихов Полонского «Гаммы» вышел в 1844 году, и отзыв о нем Белинский дал в годовом обзоре литературы. Критик отметил «чистый элемент поэзии», но отсутствие взгляда автора на жизнь. А следующий сборник – «Стихотворения 1845 года» – критик начисто зарубил. Позднее сурово отозвался о Полонском и Щедрин (1869). Поэт назван «второстепенным», литературным «эклектиком», не имеющим своей физиономии. Его губит «неясность созерцания». Неоформленные страдания свойственны Полонскому: так он сочувственно изображает В.И. Засулич в стихотворении «Узница» («Что мне она! – не жена, не любовница»). Но больше он исповедовался в своих симпатиях и воспоминаниях о Фете и Тютчеве. Один из них – участник игр богов вселенной, а в другом сверкали искры божьего огня. Особенно млела душа Полонского от встреч с Тургеневым. В Лутовинове он провел с семьей два лета перед кончиной писателя. Вспоминались и проказы молодости, когда в 1855 году здесь же, в Лутовинове, сочинялась сатира на Чернышевского под названием «Школа гостеприимства». В этом фарсе участвовали Григорович, Боткин, Дружинин и сам Тургенев, хотя в фарсе высмеивались заодно и некоторые черты характера хозяина имения.
Чисто внутренним вопросом роста самого Полонского, почти без всякого общественного значения, была его проза: зарисовки старого Тифлиса, повесть «Женитьба Атуева» (о судьбе нигилиста, воспитанного на идеях романа «Что делать?» Чернышевского). Роман «Признания Сергея Челыгина», расхваленный Тургеневым как «шедевр» Полонского, имел некоторые достоинства в обрисовке бюрократической системы, губящей чистого душой человека. Но в большую литературу проза Полонского не вошла. То же самое можно сказать и о поэмах, за исключением прелестного «Кузнечика-музыканта» (1859) – гротескной фантасмагории в духе животного эпоса. Что же самое ценное у Полонского? – Лирика, романсы, размышления о бренности бытия, томные ожидания счастья без страстных срывов и мук любви. Многие стихи положены на музыку А. Рубинштейном: «Ночь» («Отчего я люблю тебя, светлая ночь?»), «Песня цыганки» («Мой костер в тумане светит»), ставшая народной песней, на ее слова сочинена музыка П. Чайковским. Это стихотворение, видимо, в каком-то варианте существовало еще в 40-х годах, так как Фет цитирует его в своих воспоминаниях, говоря о первых встречах с Полонским. Стихи Полонского положены на музыку также А. Даргомыжским, П. Булаховым, А. Гречаниновым, С. Танеевым. Наиболее выдающимися у Полонского следует признать два-три десятка стихотворений, из которых часть уже перечислена. Укажем еще на некоторые: «Солнце и месяц» («Ночью в колыбель младенца»), «Зимний путь» («Ночь холодная мутно глядит»), «Муза» («В туман и холод внемля стуку»), «К демону» («И я сын времени»), «Колокольчик» («Улеглась метелица... путь озарен»), «Последний вздох» («Поцелуй меня...»), «Подойди ко мне, старушка», «За окном в тени мелькает» и др.
Лирический герой у Полонского – целиком посюсторонний человек с его земными страданиями, но человек ущербный, неудачник. Он обделен любовью, дружбой, ни одно чувство не разгорается. Какая-нибудь самая малая причина мешает, спугивает его. Равно и отзывчивое участие в чужом горе лишено самопожертвования, оно только смягчает боль. Бескорыстие вселяет в душу героя нерешительность, но и оставляет за ним свободу выбора, лишенного всякого эгоизма. Любимый мотив у Полонского – ночь, луна. Русские, итальянские, шотландские пейзажи вырисовываются в самых общих чертах, оставаясь романтически неопределенными, таинственными.
Полного сладкогласия в стихах Полонского нет: в них слишком много рассудочности, им не хватает вариативности в разработке заданного мотива и тона. Исключение, может быть, составляет «Песня цыганки». Жестокий романс скрадывается условностями цыганского быта. Чувства здесь напоминают те самые «искры», которые «гаснут на лету», свидание «на мосту» без свидетелей, в тумане встреча легко может быть сменена разлукой, а стянутую на груди «шаль с каймою» – символ союза завтра может развязать кто-то другой. Такова непостоянная любовь цыганки.
Полонский понимал, что милые его сердцу воспоминания детства, наивные представления о природе, усадебном бытии, о садах и парках с их тенистыми аллеями, запахами цветов и трав – все это обречено в современном мире. Резко меняются способы передвижения людей, железные дороги пересекают пространства, и лесок, и березы, и колокольни, родные кровли, люди – все предстает в ином свете и измерении, закружившись в бешеном беге («На железной дороге»: «Мчится, мчится железный конек!»). Это новое видение мира подготавливает мотивы поэзии Апухтина, Фофанова, Случевского.
Полонский сознавал, что время изменяет и внутреннюю логику вещей. Если точно ей следовать, то легко прослыть за сумасшедшего среди людей обыденного сознания. Много несуразного и неразумного творится в окружающей истории («Сумасшедший»), И это стихотворение даже самим названием подготавливает еще более дисгармонического «Сумасшедшего» Апухтина, долго не сходившего с эстрады.
У Полонского нет фетовских импрессионистических деталей: он весьма повествователен в лирике, у него эпитеты – прямых значений, но он любит шорохи камыша, переливы соловьиного пения, причудливые облака, слияние луча зари с лазурью волн в утреннем рассвете. Общение с природой врачевало его сердце:
Улыбнись природе!
Верь знаменованью!
Нет конца стремленью -
Есть конец страданью!
Алексей Константинович Толстой
(1817-1875)
В «чистое искусство» А.К. Толстой, как и Полонский, входит своей лирикой. Но, в отличие от Полонского, большие жанровые формы у Толстого – роман «Князь Серебряный», драматическая трилогия, в которую входит историческая драма «Царь Федор Иоаннович», – первоклассные произведения русской литературы. И по темпераменту Толстой – чрезвычайно активный писатель, проповедовавший свою определенную доктрину: самодержавие обречено, если перестанет опираться на родовитое боярство, оно (самодержавие) и в прошлом наделало много зла, пустило много крови, закабалило народ – власть, самая абсолютная, обязана считаться с нравственными принципами, иначе превращается в тиранию.
Толстой весьма критически относился к цензурному произволу, политике Муравьева-Вешателя, к реформе 1861 года, гражданской казни над Чернышевским, язвил по поводу высоких правительственных чинуш и создал обобщающую сатиру на государственную бюрократию – «Сон Попова» (1882). Саркастически рисует он смену помпадуров на русском троне в сатире «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» (1883), (Тимашев – министр внутренних дел при Александре II). Рефреном после каждого царствования звучат летописные слова с вариациями: «Земля наша богата,/Порядка в ней лишь нет». Но смелый и независимый по отношению к властям, Толстой не разделял и убеждений «нигилистов» (сатира «Порой веселой мая»), с их атеизмом, проповедью безначалия, «равенства» – этой «глупой выдумки 93-го года». В демократической журналистике отмечали: «Основная мысль гр. Толстого была лягнуть ненавистный современный прогресс...». Он высмеивает прожектёрские рецепты исцеления общества (сатира «Пантелей-цели-тель», 1866). Партию «Современника» язвил, как мог: «И приемы у них дубоватые,/И ученье-то их грязноватое»:
И на этих людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалей
Суковатыя.
Рьяно призывает Толстой противостоять нахлынувшему пропагандистскому потоку губителей всего заветного, всего прекрасного («Против течения», 1867).
Народное благоденствие, единство сословных интересов Толстой видел только в прошлом, в Киевской и Новгородской Руси. Много написал он исторических баллад «с тенденцией», прославляя богатырей – Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алешу Поповича, благочестивых князей – Владимира-Крестителя, сокрушителей всякой нечистой силы, предприимчивых ушкуйников. Толстой возрождал рылеевский жанр думы, но с некоторой поправкой: для него герои – не прямые тираноборцы, народные защитники, а праведники, сражающие тиранов своей моральной силой: князь Михаиле Репнин, Василий Шибанов. Сюжеты брал большей частью из «Истории...» Карамзина: Иван Грозный пронзил жезлом ступню на ноге Шибанова только за то, что тот, слуга изменника Андрея Курбского, бежавшего в Литву, привез грозному царю язвительное послание от своего хозяина.
В современной смуте Толстой видел борьбу полярных противоположностей. Заостряли свои требования радикалы и ретрограды, «западники» и «славянофилы». Толстой не становился на сторону ни одной из этих партий. Ему нужна была свобода для изъявления своей личности, своих убеждений и настроений. Он сам хорошо выразил межеумочность своей позиции: «Двух станов не боец, но только гость случайный» (1867).
Та свобода, которую он так оберегал для себя, побуждала его к лирическим излияниям:
Колокольчики мои,
Цветики степные,
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
Толстой считал «Колокольчики» одной из самых удачных своих вещей. На таком же взлете написан и другой шедевр: «Звонче жаворонка пенье» (1858).
Современники упрекали Толстого в салонности его песен. Но салонность не может идти в упрек, если с ней связана определенная культура чувства, изящество поэтического выражения, например «Средь шумного бала» (1856). Комментаторы давно установили, что «Средь шумного бала» по основному мотиву связано со стихотворением Лермонтова «Из-под таинственной, холодной полумаски», а стих «В тревоге мирской суеты» внушен пушкинским посланием А.П. Керн – «Я помню чудное мгновенье» («В тревогах шумной суеты»). «Средь шумного бала» – не «мотыльковая» поэзия, не из области причуд и паркетно-салонных увлечений. Здесь – музыка любви, ее тайны, случайное и неслучайное в ней. Финал: «Люблю ли тебя, я не знаю,/Но кажется мне, что люблю» – сродни той контраверсии, которой заканчивается послание Пушкина к Алине Осиновой («Признание», 1826):
Ах, обмануть меня не трудно,
Я сам обманываться рад!
Толстой находил чистую поэзию в повседневности, в том, что видели его глаза. Этот «вещественный предел» лежит в основе только упомянутого шедевра «Средь шумного бала». Стихотворение возникло вследствие тех чувств, которые Толстой пережил на одном из петербургских маскарадов, на котором познакомился со своей буду, щей женой – Софьей Андреевной Миллер. Такое предопределение, или бунинская «грамматика любви», было в нравах дворянского круга: и Татьяна пишет заветный вензель О. да Е., и Кити и Левин объясняются в любви при помощи букв, а эта черта в «Анне Карениной» – автобиографическая: также, разгадывая по начальным буквам слова, объяснился в любви Лев Николаевич Толстой со своей Софьей Андреевной. Свою «тайну» пытается разгадать и лирический герой «Средь шумного бала». И вместе с тем в стихотворении затронута вечная тема, несословная: любовь – достояние общечеловеческое, всякий проходит ее испытание, первые муки выбора, и лирический экстаз чувства, и «дивный голос», и «тонкий стан», смех звонкий и грустный, всю смену впечатлений:
Я вижу печальные очи,
Я слышу веселую речь.
Недаром это стихотворение нравилось Л.Н. Толстому.
Непосредственное наблюдение перевешивает у Толстого даже тогда, когда его поэтическая мысль находится в плену чужого образца. В восторженном описании Украины: «Ты знаешь край, где все обильем дышит», целиком построенном на личных впечатлениях, ибо имение Толстого Красный Рог находилось на Черниговщине, где поэт провел свое детство, а потом и долго живал, и там скончался, – можно услышать интонации «Миньоны» Гете.
Пластическая живописность, композиционная стройность, придававшие полнозвучность каждому стиху, сообщали особую музыкальность лирике Толстого. Не случайно на его тексты написаны знаменитые романсы Чайковским, Римским-Корсаковым, Балакиревым, Рубинштейном, Мусоргским, Кюи, Танеевым, Рахманиновым. Тут они находили неисчерпаемый источник вдохновения. Недаром сложилось мнение в критике, что лирик Толстой более известен по чувствительному пению, нежели своими стихами. Но, думается, одно другому не мешает.
Полонскому было хорошо известно стихотворение Некрасова «Блажен незлобивый поэт...», написанное в 1852 году:
Блажен незлобивый поэт,
В ком мало желчи, много чувства:
Ему так искренен привет
Друзей спокойного искусства;
Ему сочувствие в толпе,
Как ропот волн, ласкает ухо;
Он чужд сомнения в себе –
Сей пытки творческого духа;
Любя беспечность и покой,
Гнушаясь дерзкою сатирой,
Он прочно властвует толпой
С своей миролюбивой лирой.
Яков Петрович в своем стихотворении, написанном в 1872 году, по-иному развивает тему, намеченную «печальником горя народного», и создает обобщенный образ поэта-гражданина:
Блажен озлобленный поэт,
Будь он хоть нравственный калека,
Ему венцы, ему привет
Детей озлобленного века.
Он как титан колеблет тьму,
Ища то выхода, то света,
Не людям верит он - уму,
И от богов не ждет ответа.
Своим пророческим стихом
Тревожа сон мужей солидных,
Он сам страдает под ярмом
Противоречий очевидных.
Всем пылом сердца своего
Любя, он маски не выносит
И покупного ничего
В замену счастия не просит.
…………………………..
Невольный крик его - наш крик,
Его пороки - наши, наши!
Он с нами пьет из общей чаши,
Как мы отравлен - и велик.
Издатель «Вестника Европы» М.М. Стасюлевич, которому Полонский предложил стихотворение, печатать его отказался, очевидно, из опаски приобрести репутацию редактора, поощряющего поэзию революционного и публицистического звучания. В письме Полонскому Михаил Матвеевич, хорошо знавший характер поэта, откровенно признавался: «Добрейший Яков Петрович, если бы не Вы мне сами отдали эти стихи, то не поверил бы, что они Ваши. Это совсем не похоже на Вас: Вы не умеете злиться и ругаться, а тут то и другое есть. Наконец, слепой увидит, к кому Вы адресуете эти строфы: это ведь личность». В ответном письме от 23 февраля 1872 года Яков Петрович возражал: «Когда я писал стихи мои, я имел в виду вовсе не Некрасова, а Истину, - ту истину, которой не угадал Некрасов, когда писал стихи свои: «Блажен незлобивый поэт»... К нему обращать стихи мои - и только к нему - было бы прилично, если бы было справедливо. Но это несправедливо, а стало быть, и неприлично. Факт тот - что в 19 веке - европейское общество сочувствует не незлобивым, а озлобленным - и стихи мои не что иное, как поэтическая формула, выражающая этот факт. Почему это так? Какая причина, что, чем глубже, смелее и всестороннее отрицание, тем более в нас восторженного сочувствия, и почему положительные идеалы, как бы крупны и блестящи они ни были, восторгом сладостным наш ум не шевелят?
Это решать уже не мое дело - это дело критики (если таковая имеется). Я сам наполовину сочувствую отрицателям, сам не могу освободиться от их влияния и нахожу, что в том есть своя великая, законная причина, обусловливающая наше развитие...
Знаете ли Вы, скажу Вам между прочим, отчего происходят мои скитания по редакциям? Вероятно, Вы думаете, что это происходит по слабости моего характера. Напротив, оттого, что у меня его слишком много. Никак не могу я к чему-нибудь или к кому-нибудь примениться - писать в одном тоне, связать мысль мою. Никому я вполне угодить не в силах, никакая редакция не станет печатать всего того, что мне вздумается написать, - каждая непременно хочет, так сказать, процедить меня. Может ли при этом сохраниться личность или характеристические черты писателя? Едва ли. Уничтожьте дурные стороны лица, сгладьте угловатости, сотрите тени - и лица не будет».
Это письмо Полонского выходит за рамки частного послания поэта издателю. В нем автор размышляет о творческом поведении писателя вообще и о своем характере в частности. Размениваться по мелочам Полонский не мог, раздвоенности личности творца не терпел и предпочитал рассылать свои произведения по разным редакциям, вместо того чтобы править их в угоду тому или иному редактору или издателю. Он понял главное в литературном (впрочем, не только в литературном) творчестве: главное - оставаться самим собой. Все остальное сделает время.
Полонский объяснил свою творческую позицию редактору-издателю «Вестника Европы» достаточно убедительно, однако осторожный Стасюлевич опубликовать стихотворение отказался.
Полагают, что первоначальный вариант стихотворении Полонского, посланный Стасюлевичу, был более острым и тенденциозным. В нем отчетливо звучали антинекрасовские мотивы.
Блажен озлобленный поэт, Будь он хоть нравственный калека, Ему так искренен привет Больных детей больного века! Кто свой художественный труд Считает суетной забавой, Кто сам в людской не верит суд, Но жадно гонится за славой -Кто желчи дорогой запас Хранит как лучший дар страданья, Кто как детей пугает нас Холодным смехом отрицанья...
Брани того, кого браним, И если ты неуязвим, Как Бог - с такими божествами Иметь мы дело не хотим...
Очевидно, переписка со Стасюлевичем заставила Полонского переработать свое стихотворение, сгладив некоторые «острые углы» и смягчив спорные места. Впервые оно увидело свет два года спустя в литературном сборнике «Складчина», вышедшем в Петербурге в 1874 году в пользу пострадавшим от голода в Самарской губернии.
Тургенев, вообще не жаловавший Некрасова, оценил стихотворение Полонского, перекликающегося с некрасовской «музой мести и печали», весьма сдержанно. В письме к автору стихотворения из Парижа от 2 (14) марта 1872 года он сообщал: «По заведенной между нами привычке быть откровенным скажу тебе, что присланное тобою стихотворение «Блажен озлобленный поэт» не совсем мне нравится, хотя и носит печать твоей виртуозности. Оно как-то неловко колеблется между иронией и серьезом -оно либо недовольно зло, либо не довольно восторженно - и производит впечатление в одно и то же время и неясное и напряженное».
Полонский с оттенком некоторой зависти к «поэту-гражданину» писал Тургеневу в 1873 году: «Изо всех двуногих существ, мною встреченных на земле, положительно я никого не знаю счастливее Некрасова. Все ему далось - и слава, и деньги, и любовь, и труд, и свобода». Сам же Полонский, кроме внутренней свободы и любви ничего не имел. А что же слава? Она, как известно, дама капризная - не каждому в руки дается.
«Скажут, что я славолюбив, - писал он в дневнике, - но у меня нет ни сребролюбия, ни сластолюбия - надо же живому человеку хоть какую-нибудь страсть иметь...»
Но, как это ни странно, шлейф дурной «славы», а вернее - откровенных сплетен тянулся за ним по всему Петербургу. Люди, хорошо знавшие добрый характер поэта, его трезвый образ жизни, поверить в эти пересуды не могли, но от злых языков разве можно было куда-то спрятаться? Полонский сам признавался: «Раз зашел я к одному доктору - кажется Красильникову, он меня спрашивает: лежал ли я в такой-то больнице?
Никогда не лежал ни в какой больнице.
Никогда?
Никогда!
Странно - там лежал недолго какой-то Полонский, который называл себя поэтом, буянил, посылал прислугу за водкой и грозился во всех газетах напечатать на больничное начальство донос или пасквиль, если оно будет стеснять произвол его».
Вот еще одно признание Полонского: «Сослуживец мой, член комитета Любовников, раз ехал в дилижансе на Парголово. В дилижансе шла речь о русских поэтах:
Все пьяницы, - сказал один из пассажиров.
А Полонский? - спросил другой.
С утра без просыпу пьян, - утвердительно сказал тот же пассажир». Яков Петрович близко принимал к сердцу подобные пересуды, но его действительная слава, слава глубоко самобытного русского поэта, с годами становилась все прочней и шире.
